Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" (бесплатные серии книг .txt) 📗
— Одно твое слово, княжич, и мы с Латы подвесим его на мачту. Разрежем брюхо, а кишки скормим рыбам.
— Арха, быз адги. — Инжука спрятал лицо в ладонях. — Закрой рот.
Инжука — единственный из Сокольей дюжины, кто не принадлежал к людям княжеств. Тукер. Желтокожий, с узкими раскосыми глазами и выступающими скулами, с тоненькой черной косичкой ниже лопаток. Как и Хортиму, Инжуке до сих пор было тяжело свыкнуться с морем. Он сидел рядом, и его начинало мутить.
— Одно твое слово, княжич, и я выкину Арху за борт.
А тот усмехнулся: показался ряд почти бесцветных зубов в розовой мякоти десен.
— Попробуй, тукер.
Соколья дюжина часто переругивалась, но беззлобно. Ссоры Хортим пресекал. Волны подбросили корабль выше, чем обычно, и княжич остро почувствовал толчок. Его зрение рассеялось, а в горле встал ком.
— …Так что ты скажешь? Прикажи высечь эту облезлую скотину, которая когда-то была твоим воеводой. Хорошо высечь, от души. Я смогу.
Арха не пытался понизить голос. Перед глазами Хортима клубилась дымка, но он разглядел Скурата, насторожившегося на соседнем сундуке. Один из людей Фасольда — крупный, крепкий, с темной бородой, налипшей на ноздреватые после поветрия щеки. О, стоит Хортиму приказать, и Соколья дюжина растащит Фасольда на куски — за произошедшее у Мстивоя Войлича. То, что едва не стоило им жизней. Но Скурат и его соратники этого ни за что не стерпят. Соколья дюжина лиха и искусна, а душегубы Фасольда не хуже. К тому же их больше. Они дождутся ночи и начнут резню.
Какой Хортиму Гурат-град, если он не может удержать несколько десятков мужчин?
— Нет, Арха. — Хортим поднялся, опершись на плечо Инжуки. — Иди-ка погуляй.
Это Фасольд раздобыл ему корабль. И он дал ему воинов — недалеко уйдешь с одной, даже самой бешеной дюжиной. Хортим не может без него обойтись. По крайней мере, пока.
«Ты будешь мудрым правителем, Хортим Горбович, — медленно сказал Мстивой, когда они остались наедине: юноша хотел извиниться. — Куда мудрее, чем твой отец. Не говоря уже о твоей сестре».
Малика, Малика… Наверное, это чудовищно — любить ее.
Фасольд сидел недалеко от кормы и смотрел на море. Его волосы шевелил ветер. Хортим подковылял к воеводе и рухнул рядом на сундук — сейчас к Фасольду не приближались даже его люди, будто он был прокаженным. Конечно, Скурат и другие не смели его осуждать, но в воздухе повисло тревожное ожидание. Фасольд не повернулся, лишь кивнул, а Хортим протяжно выдохнул: внутри мерзко щекотало.
«Я не понимаю одного, княжич. — Мстивой Войлич приложился губами к перстню-черепу. — Твой отец изгнал тебя, а значит, обездолил. Кто наследует гуратский престол?»
Малика.
«И ты собираешь поход, чтобы освободить соперника? — Он усмехнулся. — Женщины уже правили Гурат-градом».
Хортим тогда молча покатал вино в кубке:
«У этих женщин была поддержка. У Малики нет никого».
Его жестокая, надменная, одинокая сестра никогда не умела заводить друзей. Фасольд страшно ее любил, но не стал бы сажать на престол. Скорее бы уволок подальше от Пустоши, как добычу. И вывихнул руку, если бы она попыталась заколоть его ночью. Хортим знал: воевода ждет, что возьмет княжну за службу. Юноша не соглашался, но и не возражал, а Фасольд не спрашивал. Не говорить же всего. Хортим не даст Малике власти, но и не заключит в стенную обитель, как их отец — мать. И едва ли бросит сестру Фасольду. Если им удастся вызволить Малику из чертогов Сармата, Хортим будет много с ней говорить. И только потом решит, что делать.
— Грядет шторм, княжич. — Воевода по-прежнему не оглядывался. — Сильный.
Хортим соединил подушечки пальцев и ребром приложил ладони к губам. Чуть согнулся, стараясь подавить дурноту. Они могли бы переждать этот шторм в Волчьей Волыни, но были вынуждены спешно покинуть город. Возвращаться к Мстивою — безумие, и к буре корабль оказался в открытом море. «Из-за кого же, Фасольд?»
— Не впервой. — Он одернул себя. Значит, сам Хортим сделал недостаточно. Не предугадал действия воеводы. Не сумел остановить, не убедил быть сдержаннее.
Ежи стоял у правила и гаркал на воинов, снявшихся с весел, — командовал. Корабль — его детище, не юного гуратского княжича, которому следовало разобраться со своим воеводой. Перед штормом убрали парус и начали опускать мачту: голубое небо накренилось, и по нему расползлись курчавые тучи.
— И что ты будешь делать? — Фасольд наконец-то повернулся к Хортиму, обнажив зубы в животном оскале. — Натравишь на меня свою свору? — Сам-то не справишься. — Выгонишь в ближайшем порту?
«Только попробуй, — читалось в его взгляде. — Я тебе не дамся».
— Мстивой Войлич — та еще гадина. Я говорил тебе об этом, княжич, хотя не думал, что он окажется трусом. — Синеватая волна лизнула подвешенные щиты, захватила борт, но до настоящей бури еще оставалось время. Фасольд сжал губы и перешел на злой хрип:
— Проси кого хочешь, княжич. Пресмыкайся перед кем хочешь и веди своих людей на поклон, но…
«Попробовал бы ты так говорить с моим отцом. Он бы бросил твою седую голову к ногам Малики, а сестра бы брезгливо отшвырнула ее каблуком».
Но казалось, что Хортим едва его слушал. Лишь смотрел на свои обожженные, сплетенные у рта пальцы, опираясь локтями на колени. Дышал, склонив голову вниз, и его выступающие лопатки напоминали обрубленные крылья. Фасольд начал свирепеть, хотя о расправе судачила одна Соколья дюжина. Хортим не сказал ни слова.
Фасольд не стерпел бы от юноши никакого наказания, но Хортим знал, что он и без него был достаточно иссечен. Мстивой Войлич скользнул по плохо затянувшейся ране, и его слово располосовало набухший рубец. Мстивой говорил, и в его голосе даже Хортим слышал презрение отца и смех Малики — а ведь в это время он уже находился в изгнании. Фасольд присоединился немногим, но позже.
Картина складывалась, как кусочки мозаики на гуратских стенах. Фасольд посватался к княжне, и Хортим знал, что это был глупый поступок. Воевода зря надеялся. Он служил отцу много лет, не раз спасал ему жизнь, но Кивр Горбович никогда бы не отдал свою дочь колодезникову сыну. Малика тоже всегда верила, что их кровь древна и бесценна и ее не пристало мешать с кровью отребья. За годы изгнания Хортим пролил достаточно своей крови. И убедился, что она ничем не отличается от крови Латы, младшего сына вельможи, или Архи, приплода крестьянки. Она была такой же, как кровь Инжуки, а Малика всегда считала тукеров если и не зверьми, то людьми второго сорта.
В тот день сестра превзошла саму себя: она высмеяла Фасольда жестоко, при всем дворе, при господах и воинах. А отец багровел от злости — его хватило лишь на то, чтобы позволить бывшему соратнику уйти.
— Тебя никто не тронет, — устало сказал Хортим. — И ты по-прежнему остаешься моим воеводой.
Пока Хортиму девятнадцать, пока он изгнанный княжич мертвого города и брат драконьей невесты, он будет считаться с Фасольдом и его людьми. Столько, сколько потребуется. С мгновение воевода смотрел в его поднятое лицо, а потом прикрыл неприветливые глаза и коротко кивнул.
Ежи закричал снова, и его голос унес порыв ветра. Мачту опустили на палубу, сложили парус. Море било в щиты гулко и сильно, и в этом звуке Хортим не слышал ничего хорошего.
Кифу хоронили в подпоясанном кушаком халате — Хортим помнил, что узоры были вышиты золотом по изумруду. Мертвое лицо брата закрывал шелковый платок, но на ткани лежали две крупные монеты, обозначавшие провалы глазниц. Год за годом Пустошь обтачивала княжьих людей, и даже в Гурат-граде похороны напоминали тукерские.
Хортим оглянулся на Малику, стоявшую от него далеко, вместе с няньками. Женщинам запрещалось приближаться к покойнику-мужчине. Лица сестры он тоже не увидел: в год смерти Кифы Малике исполнилось двенадцать, и на погребение ее, как взрослую девушку, закутали в алые покрывала, оставив лишь прорезь для глаз.
Божий человек читал над Кифой ритуальные слова. Медные сосуды в руках его помощников испускали клубы прозрачного ароматного дыма — Хортим стоял рядом и чувствовал курящийся ладан. Дым плыл над зарезанным княжичем, положенным в колесницу. Над кривыми саблями и украшенными седлами, устроенными у его ног. Над золотом, бронзой и убитыми конями и рабынями, готовыми отправиться вслед за господином. Над вырытым курганом и над их отцом, вцепившимся Хортиму в плечо. Он был черен от горя.
