Летняя практика - Демина Карина (книги бесплатно без TXT) 📗

Любляна мигом слезоньки вытерла.

Губоньки поджала в куриную гузку.

— В тереме у них развлечений было, что служанок из себя выводить. Да и народец тамошний к капризам привычный, с них много не возьмешь. То ли дело вы, поле непаханое…

— Заодно. — Маленка за сестрицыной спиной встала и рученьки на плечи той возложила. — Все вы заодно… готовы придумать что угодно.

— Запереть их можно, конечно… и хорошо бы так, чтобы не на один засов… а то мало ли, вдруг да сыщется благородный дурень, который несчастных дев спасти возжелает. На свою-то голову…

Егор вышел, и только дверь хлопнула, громко так.

Обиженно.

На заднем дворе цвела белокрыльница, по-научному — таволга. Хорошая трава. Пользительная. Кровь разжижает. Сердце укрепляет. Да и супротив кашлев всяческих и хворей грудных — найпервейшее дело. Водицею горячею таволгин цвет запарь и настояться позволь, а после ложечку меду добавь и, смешавши, теплым выпей. И самый сухой тяжкий кашель присмиреет.

Хорошая трава, только собирать ее муторно. Махонькие лепесточки, чуть тронь — и осыпаются.

И туточки сыплются больше, чем где прежде. Или пальцы мои сделались неловки? Сижу серед белокрыльницы, вся лепестками духмяными обсыпанная, чисто дура дурой… разве что носом не шмыгаю, и то потому, как причины немашечки.

— Злишься? — Арея я увидела издалече.

Вышел из хаты.

Обошел заросшею тропой, что вела к овину. И встал. Глядел… молчал… и я молчала, траву собираючи. По зиме, чай, пригодится.

— Злюсь, — со вздохом призналась я, со лба белые лепесточки смахивая.

— На меня?

— Не знаю. — Я мешочек с собранным добром — щепоти две от силы — на ладонь положила. — Злюсь и… просто вот…

Как словами описать, что меня изнутри распирало? Недоброе. Темное. Не мое. Будто гной, который не на теле, как оно бывает, когда занозу в палец засадишь, да не всю вытянешь, но на душе.

— Спасибо тебе. — Арей подошел и рядышком сел.

Ветерок пробежался, качнул высоченные метелки, перебрал листочки резные. Сыпанул на нас лепестками-скороспелками.

— За что?

— За то, что не поверила.

Я только плечами пожала: вот чудак-человек, с чего б мне было боярыньке этой верить, которую я с месяц тому увидела и радости с того не испытала. Хороша б была жена, которая любому навету на мужа поверить готова.

— Все равно спасибо. — Он аккуратно провел пальцами по метелке и, снявши белый пух, ссыпал его в мой мешок. — Иные и не сомневались.

— И я не сомневалась.

— Я не про те сомнения. Егор…

— Дурень. — Я головой покачала. А у Арея ладно выходить, вон, одну метелку за другою обскубывает, и так споро, будто всю жизню иного занятия не ведал.

— Скорее, идеалист…

Ну, дурня по-разному назвать можно, только ума у него от этого не прибавится.

— Во всей этой ситуации есть один большой плюс. — Арей сорвал ромашку. Обыкновенная растень, белые лепесточки, желтая середка… и полезная, да… пусть и невзрачная с виду, да только не слыхала я, чтоб боярские ружи чего лечили. А ромашковый чай и сердце успокоит, и душеньку, и сон младенчику возвернет, и от сухотки подсобит. Ежели кожу протирать, то станет она бела. Волос прополощи — забудешь об том, что сечется. Хорошая растень.

— Это ж какой?

Ромашку я приняла. И за ухо заложила… а он мне уже другую протягивает. И василька, и еще одного… Букет?

Нет, венок сплету.

Даром, что ль, малою баловалась, все думала, как гадать буду на суженого, пущу по реке да со свечами. И понесет его водица, закружит и прибьет к берегу, а там молодец распрекрасный, который все земли изъездил, исходил, меня одну шукаючи.

Узрит веночек и мигом возлюбит.

Найдет по воде, в седло подсадит и унесет в светозарные дали, в терем хрустальный. Заживем мы с ним…

— Подобное обвинение весьма серьезно. — Арей глядел, как я плету, траву с травою увязывая. Тут тебе и вейник с пышным хвостом, и Тимофеева травка, которую запаривают от шпоры пяточной, и тысячелистник, и вьюнок… — Тем более при свидетелях сделанное. Теперь я могу отказаться от такой невесты. Никто не осудит. Теоретически.

Это хорошо.

Только от про теорию мне непонятственно.

— А практически?

— Свидетели, Зослава… если дойдет дело до разбирательства, то… сама понимаешь… царевичи скажут то, что матушке их выгодно. Кирей…

Кирей до разбирательства и не дотягнет. Вона, разве что копытом не бьеть, как чудо-конь евонный, только тронь — и пустится в бег, полетит по-над полями, по-над лесами в сторону неведомую. И буде там счастлив.

Я так думаю.

— Илья вряд ли захочет марать сестрино имя. Остаются наши. Скорее всего помогут, но тихо, без огласки. Понимаешь?

Куда уж не понять.

Вздохнула да венок недовязанный на голову Арееву кинула. Маловат будет… плесть и плесть… а ведь хорош получается.

Арей охапку травы протянул и лег, голову на коленях у меня устроил привычно.

— Давай сбежим? — предложил. И не понять, всурьез или так, баловства ради.

— Куда, — говорю, — бежать нам?

— Твоя правда, что некуда…

А небо высокое.

Облака с кудельками. Солнце разлилось-разогрелось.

— А если бы было куда? — Арей снял недовязанный венок, который в евонных руках рассыпаться стал. Аккурат, что жизнь моя ныне.

— Если бы было, — я вздохнула и поднялась, — сбегла б…

ГЛАВА 11

Про болота и тварей, на них обретающихся

Над болотом туман подымался.

Белесый, драный, что старая, залеженная до дыр простыня, которую стирали и не отстирали, но так, грязною, волглою, кинули поверх мохового ковру.

Пахло тут…

А болотом и пахло.

Водой кислою. Землею сырою. Багною, что под ногами таилась. Ступи неосторожно — и сгинешь, будто бы и не было.

Архип Полуэктович ступал осторожно, крадучись. Ногу босую на мхи поставит. Прислушается. И после шагнет. Ну и мы за ним. Не по следам — следы болотные таковы, что, по ним идучи, скорей провалишься, но рядышком.

Идем.

Ноги волочем.

Солнце сверху припекаеть даже сквозь лопух, мною выдранный аккурат для этакого случаю. Я оный лопух на темечко положила да шпилькой рогатой к косе приколола. Может, оно и смешно, боярыньки только пофыркивали да пальцами тыкали, зато в маковку не напечет.

Они-то в селении остались.

Страдать.

Слезу там лить, жалиться Марьяне Ивановне на тяготы нонешнего бытия… только, мыслию, не больно-то она слушать станет. Прикрикнет, и пойдут боярыньки моркву чистить да репу мыть, а Емелька, на кашеварстве оставленный, помогать будет.

— Проклятье! — Кирей, шедший рядом, провалился по колени, хотя ж ступил и на плотный с виду мох. Он замер, прислушиваясь к болоту. Осторожно вытянул руки, вцепился в протянутый Еськой дрын.

Нет, этое болото мне было не по нраву.

Не из тех оно, которые, подбираясь к веске, раскидывают клюквяные ковры, зарастают по краям высокими кустами голубики, манят что зверье, что люд… нет, на этакое болото доброю волей не сунешься.

Архип Полуэктович остановился и руку поднял.

Прислушался вновь.

И я прислушалась.

Тишина. Только комарье звенит-вызванивает… вона, Егор по шее шлепнул ладонью, растер красную полосу. Это он зазря, так только приманит, и горше будет. Надобно было мушиной травы у Марьяны Ивановны испросить. Мыслю, отыскалась бы в сумке ейной. Пусть сия трава и вонюча зело, но и комаров, и мошку отпугнет.

— Ну что, господа студиозусы, — молвил Архип Полуэктович, посох в болото втыкая. И почудилось — качнулись моховые ковры. — Как вам?

— Мерзко. — Кирей присел на моховую кочку, белую, солнцем выжженную, да сапог стянул, перевернул, воду выливая. — Вода кругом.

Его ажно передернуло.

— Вода… а ты что скажешь, выпускничок? Или только горазд, что девок портить?

Это уже Арею было сказано. А он стоит.

Мрачен.

Губы поджаты.

Брови сцеплены. И глядит на болото, будто бы оно единственное во всех бедах виноватое.