Колдун из Темногорска - Алферова Марианна Владимировна (книга жизни txt) 📗
Три года подряд, отправляясь на дежурство в клинику, Лена проходила мимо дверей своей школы, но ни разу не зашла. Однажды она столкнулась нос к носу с их бывшей классной Маргаритой Николаевной. Та мило улыбнулась и неожиданно спросила: «Как Алексей? Ты что-нибудь о нем слышала?» Лена растерялась – ей казалось, что Маргарита не осмелится произнести имя Стеновского. «Я тогда сделала все, что могла и даже больше, – добавила Маргарита, – у меня такие неприятности были!» Пришлось Лене промямлить в ответ что-то невнятное. Очень хотелось сказать гадость, хотя, если вдуматься, ее ненависть к Маргарите смешна и несправедлива, а прошедшие годы ничего не значат – шестнадцатилетней девчонкой Лена пережила самые лучшие и самые позорные минуты в своей жизни. Всё, что было потом – шелуха. Потому что тогда в ее жизни был Лешка, а теперь его нет.
Алексей Стеновский или, как все его называли – «Стен», был первым в классе, причем первым во всем. Учился он легко, не прилагая усилий. И девчонки, и парни считали его бесспорным лидером. С ним было интересно, он умел рассказывать так, что все слушали, затаив дыхание. Главным его коньком была история. Он раскапывал в пресно-унылых книгах удивительные подробности, и вместо сухой шелухи фактов и цифр у него получались яркие картины. Он говорил об известных событиях так, что официальное толкование сначала начинало казаться сомнительным, потом – идиотским. По натуре он был счастливым человеком – у него было призвание. Он хотел заниматься историей, и больше ничем. Обычно умников не любят – его любили, ему прощали и заносчивость, и вспыльчивость и то, что называли неясным, но обидным словом «индивидуализм». Только комсорг Ольга Кошкина его терпеть не могла. Индивидуализм она считала самым страшным пороком, болезнью хуже гриппа или сифилиса. Индивидуалистов не может быть в советской школе! Коллектив важнее человека, коллектив умнее человека. Кажется, на все случаи жизни у нее был афоризм. Каждый член коллектива должен идти туда, куда указывает коллектив, делать то, что нужно коллективу, думать так, как требует коллектив. Коллектив имеет право воспитывать или перевоспитывать. Поскольку в данном случае коллектив перевоспитывать никого не хотел, то за это дело взялась Кошкина. Она требовала, чтобы Стен перестал читать Рея Бредбери и Соловьева, и взял в библиотеке «Как закалялась сталь», ибо судьбу Павки Корчагина Кошкина непременно хотела обсудить с неправильно мыслящим комсомольцем.
«Теперь эти книги никто не читает», – говорил Стен, пожимая плечами.
«Значит, надо возродить!» – с жаром заявляла Кошкина.
Стен отшучивался, Ольга грозила поднять вопрос о его поведении на предстоящем собрании. Впрочем, Ольга, как и Стен – была одинока. Никто не разделял ее горячей идейности. Ее правильные фразы вызывали у одноклассников смех. Порой и учителя поглядывали с недоумением.
«Кошкина, а ты на амбразуру грудью можешь лечь?» – спрашивал ее Кирша и подмигивал друзьям.
«Могу!» – не задумываясь, отвечала Кошкина.
«Стен, она может лечь», – хихикал Кирша.
А может быть, все было гораздо проще? Кирша, Лешкин лучший друг, рассказывал всем, что Кошкина в раздевалке после уроков лезла к Стену целоваться, но тот ее отшил, и с тех пор разъяренная Кошка всячески старалась досадить несостоявшемуся «другу». Вообще-то Кирша пользовался в классе репутацией главного враля. Тогда, в восемьдесят четвертом, Ленка объявила историю с поцелуями чушью. Но кто знает, может, в ней была доля правды? Спустя столько лет во многом стоит усомниться. В одном Лена была уверена и тогда, и теперь – из всех парней, которых она знала, Стен был самым лучшим.
Когда она рассказывала о нем подругам, ей не верили. Одни вежливо молчали, другие хихикали и издевались: ловко завирает! Придумать подобную историю легче легкого, учитывая происшедшие с тех пор перемены. Лена устала что-либо доказывать. Она просто вспоминала…
Тогда, весной, Стен постоянно что-то выдумывал: то они с Киршей сочиняли рукописный журнал, то пускали по классу тетради с самодельными комиксами или листки с нелепыми, но безумно смешными стишками.
Иногда Лешка отдавал Лене сложенный вчетверо листок и говорил: «Это только тебе». А в этом листке – какой-нибудь странный рассказик.
Стен жил вдвоем с матерью в двухкомнатной кооперативной квартире. Мать воспитывала его одна, но в отличие от многих и многих они ни в чем не нуждались. Лешкина мать работала в НИИ завлабом. В те времена за научные степени хорошо платили. Когда Ленка в первый раз зашла к Стену и увидела его комнату, то онемела от восхищения. Две стены сверху до низу занимали стеллажи с книгами. Полки то сходились, то разбегались снова, образуя причудливую лестницу. Над кроватью висела написанный маслом пейзаж в буковой раме, а пол устилал толстый ковер ручной работы. На этом ворсистом ковре сидеть, скинув тапки, было одно удовольствие. Стен сказал, что ковер очень старый, еще дореволюционный, но краски оставались на удивление сочными – красные, коричневые, золотисто-желтые.
Правда, питались в этом доме скромно. В холодильнике нашлись готовые котлеты и вареная картошка. Истребив нехитрые припасы, Стен с Ленкой сидели на ковре и слушали магнитофон. Когда кассета кончилась, Лешка взял гитару и спел пару куплетов из своей новой песни. Знающие люди говорили, что у него диапазон голоса почти две с половиной октавы, он мог бы стать певцом. Но Лешка никогда всерьез не думал о такой карьере.
Когда последний аккорд замолк, Лена захлопала в ладоши и воскликнула:
– Стен, ты гений!
Он не стал спорить. Встал и раскланялся, прижимая руки к груди. Она выпросила у него листок с текстом песни. На память. Что-то подсказывало ей, что он написал эту песню для нее.
В тот вечер они в первый раз поцеловались. Едва коснулись друг друга губами, потом еще раз. Смущенно отстранились друг от друга. Ленка хорошо запомнила дату – это было тридцатого апреля. Она еще спросила, пойдет ли Лешка на демонстрацию. И он ответил: «Пойду. Но только не со школой. Мать просила помочь нести плакат. А то в ее лаборатории только один мужчина, так что я должен подсобить».
«Что за плакат?» – спросила Лена. Просто так спросила. Чисто автоматически.
Стен покраснел. Он вообще редко краснел. А тут вдруг залился краской.
– «Слава советской науке», – сказал он, отводя глаза.
Она сразу подумала, что он врет и на первомайскую демонстрацию идти не собирается, а пойдет куда-то, куда Ленке Никоновой нельзя.
Наверняка, Первого мая Лешка проведет с ребятами. Дрозд, Кирша, Ник Веселков и Стен – эти четверо почти неразлучны. Возможно, отправятся в свой любимый пивбар «Медведь», – Кирша говорил, что они постоянно туда ходят. Переоденутся, серую школьную форму скинут, как шкуры оборотня, – и по пиву.
– В «Медведь» пойдете? Можно, я с вами? – спросила Лена.
– В пивбар? Ну ты даешь, Никоноша. Любишь пиво?
– А ты?
Он пожал плечами и улыбнулся. При чем здесь любовь? Глоток пива это вроде как глоток свободы.
Странно… Она была уверена, что эта фраза на счет пива и свободы – не ее собственная, а каким-то образом похищенная из Лешкиной головы. Это ощущение долго потом не покидало Лену.
Сама она на демонстрацию пошла вместе со всеми. Каждому старшекласснику выдали по надувному шарику, но мальчишки почти все тут же прокололи булавками. Лена оберегала свой целых два квартала. Тут, наконец, и ее шарик лопнул. Всего лишь громкий хлопок, а она вдруг расплакалась, как будто этот игрушечный взрыв принес кому-то увечье или даже смерть.
На перекрестке долго стояли, ожидая, когда колонна вновь тронется. На лотках продавали дорогие шоколадные конфеты – большой дефицит. Кошкина купила полкило. А у Лены не было ни копейки. Если бы Лешка был сейчас здесь, он бы непременно угостил ее конфетами. Она улыбнулась, представляя…
И тут с неба крупными белыми хлопьями стали падать какие-то листки. Все поначалу решили, что так и запланировано, в духе тридцатых годов улицы вновь решили завалить бумагой. Ребята стали ловить прокламации. Лена – тоже схватила. На листке была одна единственная строчка, напечатанная на машинке: «Долой войну в Афганистане!»
