Дамы из Грейс-Адье и другие истории - Кларк Сюзанна (список книг TXT) 📗
Октября 9, 1811 года
Этим утром, вернувшись из Апперстон-хауса, обнаружил у дверей дома Дандо с двумя лошадьми. Слуга сказал, что его хозяин хочет сообщить мне нечто чрезвычайно важное и не терпящее отлагательства.
Как и в прошлый раз, я нашел Джона Каблука в библиотеке за книгой. Рядом на маленьком столике стояли бутылка с вином и грязный стакан.
— Наконец-то, мистер Симонелли! — Хозяин вскочил с места. — Рад вас видеть! Похоже, сэр, вы унаследовали не только внешнее сходство с нашим семейством, но и наши пороки!
— О чем вы?
— О лжи, разумеется! Перестаньте, мистер Симонелли! Не изображайте невинность! Я вас раскусил. Вашего отца звали вовсе не Симонелли, и, насколько я знаю, он никогда не был в Генуе!
Молчание.
— Вы знали моего отца, сэр? — смятенно спросил я.
— Ну, разумеется! Он был моим кузеном.
— Это совершенно невозможно!
— Напротив, — заявил он, — и если вы внимательно прочтете это письмо, то увидите, что я прав. — И Джон Каблук вручил мне пожелтевший лист бумаги.
— Ума не приложу, что заставляет вас оскорблять меня, сэр — воскликнул я, — но если вы не потрудитесь взять свои слова обратно, мне придется вас проучить, — и я уверенно протянул письмо обратно, но тут мне в глаза бросилась фраза: «третью дочку йоркского торговца льняными тканями».
— Постойте! — вскричал я и снова выхватил письмо из рук хозяина. — Моя мать была третьей дочерью йоркского торговца льном!
— Да неужели! — На лице Джона Каблука появилась обычная кривая ухмылка.
Письмо было написано в таверне «Старая звезда» на Стоунгейт в Йорке и адресовано Джону Каблуку. Автор сообщал, что вынужден завтракать второпях (и действительно бумагу испещряли пятна от масла и джема). Он направлялся в усадьбу Всех Надежд, но в Йорке его задержала внезапно вспыхнувшая страсть к третьей дочери торговца льняными тканями. Чаровница была описана во всех подробностях. Я успел прочесть о «легкой округлости форм», «золотисто-русых локонах» и «глазах цвета незабудок».
Если верить словам друзей, а также акварелям, которые мне довелось видеть, портрет определенно был срисован с моей матери! И даже если бы я и после этого не поверил Джону Каблуку, письмо было датировано девятнадцатым января 1778 года. Это означало, что оно написано ровно за девять месяцев до моего рождения! Внизу стояла подпись: «Твой любящий кузен Томас Перелесок».
— Такая страсть, — промолвил я, дочитав письмо, — а ведь уже на следующий день он ее бросил!
— Вы не должны его винить, — сказал Джон Каблук. — Никто не может противиться своим страстям.
— И все же, — продолжил я, — кое-что меня удивляет. Мать всегда очень расплывчато описывала своего соблазнителя (она даже не знала его имени), но в одном никогда не сомневалась — он был иностранцем.
— Ну, это легко объяснить, — отвечал Джон Каблук. — Как бы долго мы ни жили на этих островах — на много тысячелетий дольше нынешних обитателей — мы предпочитаем держаться обособленно, и гордимся, что в наших жилах течет иная кровь.
— Вы — иудеи?
— Иудеи? — переспросил он. — Разумеется, нет!
Мгновение я размышлял.
— Вы сказали, что мой отец умер?
— Увы. В тот раз после расставания с вашей матерью Том так и не добрался до моей усадьбы. Сначала его увлекли конные скачки, потом петушиные бои. Однако несколько лет спустя он снова написал: обещался посетить меня в середине лета и погостить подольше. На сей раз он успел добраться до деревни неподалеку от Карлайля, где снова пал жертвой страсти к двум молодым женщинам…
— Двум! — воскликнул я изумленно.
— А что вы хотите? — отвечал Джон Каблук. — Каждая оказалась по-своему хороша, поэтому он никак не мог выбрать. Одна была дочерью мельника, другая — пекаря. Том хотел, чтобы они отправились вместе с ним в его дом на Эйлдонских холмах, где жили бы в мире и согласии, следуя велениям своих сердец. Увы, его щедрое предложение не нашло отклика у черствых и неблагодарных девиц, а вскоре пришла весть о смерти Тома. Позднее я узнал, что дочка мельника прислала ему записку, в которой намекала, что готова уступить. Он отправился к мельнице, туда, где на берегу быстрой речки росла рябина. Здесь я вынужден прервать свой рассказ и заметить, что в лесу нет дерева отвратительнее! Обе девицы ждали вашего отца под рябиной. Дочка мельника швырнула Тому в лицо горсть этих ужасных ягод, а дочка пекаря столкнула его в реку. Затем они сбросили сверху мельничный жернов, который придавил Тома ко дну. Кузен был на редкость силен. Вся моя семья (вернее, наша) славится необыкновенной выносливостью. Нас не так-то просто лишить жизни, но на груди Тома лежал мельничный жернов! Он не смог встать и вскоре захлебнулся.
— Боже милосердный! — воскликнул я. — Это чудовищно! Как священник я, безусловно, не могу одобрить привычки отца обольщать юных дев, но как сын должен признать, что возмездие никак не соответствовало тяжести деяния! Неужели правосудие не настигло этих кровожадных особ?
— Увы, — отвечал Джон Каблук. — Впрочем, довольно ворошить печальное прошлое нашего семейства. Лучше скажите мне, чего это вам взбрело в голову, что вы — итальянец?
Я сказал, что идея принадлежит деду. Смуглое лицо внука и рассказы дочери внушили ему мысль о моем итальянском или испанском происхождении. Любовь к итальянской музыке решила дело. Деда звали Джордж Александр Симон — вот я и стал Джорджио Алессандро Симонелли. Добрейший старый джентльмен не отверг падшую дочь, напротив — он всячески заботился о ней и давал денег, чтобы нанять слуг и найти достойный кров. Когда от горя и стыда мать умерла вскоре после моего рождения, дед взял меня в свой дом, воспитал и дал образование.
— Больше всего меня удивляет, — заметил Джон Каблук, — что вы выбрали Геную — город, который пришелся бы Тому по душе больше других, окажись он в Италии. Ни безвкусную Венецию, помпезный Рим или надменную Флоренцию — нет, именно Геную. О, Генуя — этот вечный полумрак и зловещие отзвуки, что исчезают в сиянии морских глубин!
— Уверяю вас, я выбрал Геную случайно!
— Однако выбрали, — сказал Джон Каблук, — и ваш выбор свидетельствует о глубочайшей проницательности, каковая всегда отличала членов нашего клана. Впрочем, еще раньше вас выдало острое зрение! Никогда в жизни я так не удивлялся — вы заметили пару ничтожных пылинок, налипших на пелёнку!
Я спросил, здоров ли его сын.
— Здоров-здоров, благодарю вас. У него превосходная кормилица, кстати, ваша прихожанка. Ее молоко как нельзя лучше подходит младенцу.
Октября 20, 1811 года
Утром во дворе конюшни барышни Газеркоул собирались на конную прогулку. Разумеется, меня пригласили их сопровождать.
— Но, дорогая моя, — сказала миссис Эдмонд старшей мисс Газеркоул, — вы не должны забывать, что, возможно, мистер Симонелли не ездит верхом. — И она устремила на меня вопросительный взгляд, словно предлагая с ее помощью выпутаться из щекотливого положения.
— Вовсе нет, — отвечал я. — Мне это не впервой. Не знаю занятия приятнее, чем верховая езда. — И я уверенно приблизился к довольно надменной кобыле серой масти. Однако вместо того, чтобы покорно дожидаться, пока я взберусь на нее, кобыла шарахнулась в сторону. Я последовал за ней, но невоспитанное животное снова отпрыгнуло от меня на пару шагов. Так продолжалось три-четыре минуты, и все это время барышни Газеркоул молча наблюдали за моими безуспешными попытками оседлать непокорное животное. Внезапно лошадь встала, как вкопанная, и я попытался влезть ей на спину, но не тут-то было — никогда не думал, что лошадиные бока такой причудливой формы! Вместо того чтобы в мгновение ока оказаться на ее спине (как я неизменно проделывал, взлетая на лошадей Джона Каблука) я на полпути сверзился на землю.
Разумеется, вместо того чтобы винить во всем безобразную скотину, юные обитательницы усадьбы Апперстон-хаус сочли, что дело во мне. Не знаю, что ранило меня сильнее: удивленные взгляды мисс Газеркоул и мисс Марианны или нескрываемое веселье Китти.
