Пенталогия «Хвак» - Санчес О. "О'Санчес" (читать книги регистрация TXT) 📗
Веточка была невелика, в половину локтя длиною, из листьев — только один сохранился на ней, но зато вся ветка сплошь была покрыта алыми капельками плодов, и даже пасмурная погода не могла приглушить чистого и яркого цвета, едва ли не сияния, от этих ягод исходящих. Переждав восхищенные вздохи окружающих, полез и я за пазуху и тоже вынул оттуда сверточек тонкого полотна. Когда я его развернул, присутствующие недоуменно примолкли, было, потом вгляделись попристальнее, зашушукались, загомонили… Несколько мгновений — и шум превратился в восхищенный рев: Это тоже была веточка жимолости, только опушенная сверху, словно комьями первого снега, густым белым цветением! Осенью — цветущая жимолость! У меня и сомнений не было в том, что Карои Лесай сегодня же, лично, либо через дозорных, проверит существование нового горячего ключа в предгорьях и куста не вовремя цветущей жимолости. Пусть проверяют, там все сделано как надо.
Карои Лесай жестом левой руки пригасил крики, глянул на меня и продолжил:
— Итак, первый голос мой. Пусть эта скромная веточка с облетевшими листьями не даст забыть вновь избранной княгине, что красота, радость и прелесть присущи не одной только юности, и что когда-нибудь потом, не менее прекрасной для каждой из вас может стать утешительная зрелость! Карои Лесай выхватил из-за спины легкий двуручный меч, возложил на оконечность клинка веточку жимолости, осторожно опустился на одно колено, одновременно и плавно протянув острие меча в сторону одной из девиц, избраннице. Лерра — это была она — побледнела и замерла, еще не в силах поверить в случившееся, но выдержала сладкий удар и непослушной рукой взяла веточку с острия воинского клинка.
Я сделал шаг вперед, оказавшись рядом с коленопреклоненным стражем, и в точности повторил все его движения, протянув Лерре веточку цветущей жимолости на острие своего Брызги. Поначалу предполагалось, что я произнесу несколько хвалебных слов насчет цветущих лепестков, похожих на юные годы, во-первых свежестью своею, во-вторых чистотой, в третьих… ну и так далее… Но удержался и правильно сделал, ибо слова здесь были излишни. Единственно, я исподволь сделал так, чтобы тонкий и тихий аромат цветущей жимолости распространился по всей площади…
Вторую веточку Лерра уже брала смелее, но все равно глаза ее ничего не видели вокруг, в сей миг она плыла среди молний и радуг всеобщего восхищения и зависти по самому краю своего сознания, а бедное сердце ее трепетало от ужаса и счастья.
Красива ли она была на самом деле? Я же говорю: не уродлива, а после моих мелких поправок и, что гораздо важнее, после нашего с Карои представления — ее красота в глазах односельчан стала просто неземной…
Которая там Рузка?.. А этот где… Эязу?.. Угу, вон он… Глаза у него стали размером с кузнецовы кулаки, смотрит на нее не отрываясь — прозрел, наконец… окаменел, словно ящер на морозе… Бедная Рузка.
Потом опять был трактир, гуляли в узком кругу: мы с Карои и дюжина приглашенных гостей, из деревенской знати, во главе с семейной парой, счастливыми родителями новоиспеченной красавицы… Даже кузнец Боро Кувалда поприсутствовал некоторое время. Но кузнец уже не соревновался со мною в выпивке: опрокинул пару кружек кремового и со всем уважением откланялся, отправившись «на боковую, заказов на завтра навалили цельную гору, надобно выспаться»… Я пил умереннее обычного, а Карои разошелся, не в пример себе: до дна выцедил неразбавленный кубок кремового. Впрочем. ему для этого понадобился целый вечер, так что с тем же успехом он мог бы попытаться опьянеть с помощью глотка простой колодезной воды… Кстати говоря, в разгар скромного ужина, скользнул в трактир дозорный и что-то на ухо доложил (а я подслушал!) своему главному… Тот кивнул бесстрастно и дозорного отпустил. Да, есть, оказывается, неподалеку и горячий ключ, и белые цветущие ветки. Эх, Кари, Кари… И откуда в людях такая болезненная недоверчивость к словам товарищей и соратников? Она мне по сердцу.
Этой ночью, как и накануне, счастливые случайности продолжали меня преследовать: стоило мне, вместо сна, выйти за ворота моего временного жилища и направить свои стопы в сторону озера, как слух мой, а потом и зрение наткнулись на обнимающуюся парочку: Эязу обнимал Лерру, а Лерра Эязу. Бедная Рузка — где она сейчас, что чувствует, о чем думает?.. Обнимались и препылко, но пока еще целомудренно… И говорили, говорили бесконечно… повторяя почти одно и то же, почти одними и теми же словами… Для постороннего, вроде меня, воспринимаются сии откровения нудновато.
«На всю жизнь!..» «Честно-честно???» «О, да, любовь моя!» «И больше никогда и ни с кем???» «Никто и никогда, только ты! Только тебя одну!»
Слышал я уже все это, тысячи тысяч раз слышал… И знаю цену подобным словам, она та же, что и всегда, то есть — сотня дюжин за ломаный полумедяк. Однако, в этот раз, мнится мне, настойчиво мнится: они говорят искренне, и они говорят правду. На всю жизнь… на всю оставшуюся «ихнюю» жизнь…
Но что мне до них всех, до человецев и до судеб их?
ГЛАВА 9
У нынешнего государя, Его Величества Токугари Первого (придворные историки-жрецы оплошали поначалу, Третьим его назвали, но молодой император лично их вразумил свеженайденною истиной), нет прозвища среди подданных, ибо как император он его еще не заработал, ибо слишком недавно воссел на трон, а вот у его покойного отца, императора Ниматори, такое прозвище было: Капкан! Да, Капкан, — очень уж он был скрытный, терпеливый и безжалостный, даже ближайшие к нему боялись его неустанно, каждый день, справедливо подозревая, что капкан в башке у старого императора всегда заряжен и редко разжимается, дабы выпустить захваченное в живом, или хотя бы не попорченном виде…
Старикан мертв, но лучшие люди империи, выполняя его повеление, стоят дозором на западной границе и ждут непонятно чего… Они — там, а я здесь, они согласно приказу, а я — так… по собственной прихоти…
Послушав издалека грохотание двух любящих сердец, Эязу и Леры, я отправился «домой», на боковую, но не спать, а потому что решил преодолеть собственную лень и долететь разумом до западных границ, глянуть, как они там готовятся к главному событию современности…
Ну… долетел, глянул… И так-то взгрустнулось, аж сердце захныкало, так-то лень было возвращаться с запада на восток, ибо я чуял внутренним своим чутьем: на западе, на западе, на западе будет поджидать меня эта… как ее… Судьба. Нет, нарочно вернусь на восток, ибо Я — главный надо всем сущим, в том числе над склонностями моими и над будущим моим! Судьба! Да я сам кую все судьбы мира, свою и чужие!.. Если и не все — то любые. Сам определяю, где и как эти судьбы пристраивать.
Посижу и вернусь.
Так я подытожил собственные колебания и незаметно притулился возле костерка, где для разнообразия решили пообедать на свежем воздухе трое: верховный тургуноцуцырь империи, глава имперского сыска, главнокомандующий имперскими походными войсками кошмарный Когори Тумару, его старинный друг — святой отшельник Снег, в прошлом величайший рыцарь среди современников и соратников своих, а ныне — по совместительству — личный посланник императора, с правами высочайшего надзора за всем сущим в походе, третий же был маркиз Короны Хоггроги Солнышко, внук одного из ближайших друзей этих двух знаменитых рыцарей. Рядом с маркизом даже они, прославленные на всю империю воины, ощущали себя как-то так… непривычно… словно бы не окружающие находятся под их защитой, а они сами частично прикрыты от всевозможных бед невероятной мощью, телесной и боевой, их юного соратника и друга, воителя, маркиза Хоггроги Солнышко…
У нас на востоке заканчивалась ночь, а здесь, на западном краю мира, она даже и не начиналась, просто дело от полудня к вечеру шло. Я подоспел как раз к безгрешному походному питию взваров и отваров, сопровождающему воспоминания старых рыцарей о покойном императоре и его повадках. Рассказывал Когори Тумару, как самый приближенный к Его Величеству.
