Ремесленный квартал (СИ) - Кошовец Павел Владимирович (читаем книги .txt) 📗
Взгляд прояснился, и он лицезрел невысокий каменный потолок… Каменные же стены, равномерно укреплённые деревянными балками… В углу образ Единого. Единственный и абсолютно простой, словно бы даже затёртый временем.
Он сел, и понял, что обнажён — голой кожи коснулась прохлада. Но не обратил на это особого внимания. Нетерпеливым жестом откинул простынь, серое шерстяное одеяло и встал. Несколько мгновений боролся с головокружением, потом только обратил внимание, во что упёрлись босые пальцы отчаянно мёрзнущих на холодном полу ступней. Сандалии с деревянными колодочками подошв. Поспешил вдеть ноги и только потом, зябко обняв себя за плечи, огляделся.
В трёх шагах чернел открытый вход — выход. Слева от него в захвате коптил факел. Деревянный низкий лежак, частично укрытый покрывалом… От него несло тяжёлой вонью пота и испражнений. Казалось, он сам пропитался этим запахом. Поэтому, несмотря на сильный холод, он не потянулся за одеялом, наверняка грязным. В дальнем углу от источника света что-то темнело. Табурет?
Несмотря на обонятельный дискомфорт, мелькнула почему-то кажущаяся странной светлая мысль: отец наверное до сих пор на службе, поэтому нужно поторопиться помыться. И он зашаркал к выходу, на звук пения. Небольшими, в пол-локтя шажками, удобными для сохранения равновесия и остатков тепла.
Но на полпути его попыталось настичь нечто ужасное… Сознание, сопротивляясь атаке, однозначно расцененной, как враждебная, провалилось в забытье…
Следующее пробуждение было гораздо спокойней. Возможно, на это повлиял тот факт, что он чувствовал себя чистым. Но выбираться из-под одеяла он не спешил. Холодно. Да и рядом кто-то сидел. Какой-то отдалённо знакомый святой отец в тёмной сутане. Полуприкрыв глаза, смотрел в сторону и перебирал чётки. В его позе угадывались два фактически взаимоисключающих состояния, тем не менее, присутствующих в равных пропорциях: покой и напряжение.
Была ещё усталость, исподволь выглядывающая в наклоне головы с выразительным, притягивающим взгляд профилем, в опущенных широких — но отнюдь не бойцовских — плечах, в морщинах, собравшихся у губ и в уголках глаз…
Святой отец вдруг повернул голову и глянул так пронзительно запавшими тёмными глазами, будто желал проникнуть в саму душу.
— Ты давно молился, сын мой?
Приятный низкий, богатый обертонами голос затрепетал в келье, будто птица. Но заданный вопрос затронул какую-то тревожную и беспокойную нотку.
Человек лежал и мучительно искал ответ на вопрос. И не находил. От напряжения вновь заболела голова. Сознание раздвоилось. На две чаши весов. На одной, светлой — улыбающиеся и обнимающиеся молодые родители. На другой, тёмной — бесконечная вереница страшных рож… и кровь. Реки крови. Она везде: в бокале вина, в плошке для умывания, в колодце, в который случайно заглянул… Или не случайно?..
Правда раскрывалась страшным цветком во всей отвратительной беспощадности. Изо рта вырвался длинный, протяжный стон сродни волчьему вою. Рука непроизвольно поспешила к лицу… Чисто?!
Он даже как-то жалобно посмотрел на священника — «неужели это правда?» — и встретился с бесстрастным, холодным взглядом. Губы, зажив самостоятельной жизнью, искривились, а горло вытолкнуло хриплые, вымоченные в яде слова:
— Могли ведь избавить и от боли.
— Нет, Злой, — сурово ответил священник, буравя и прожигая взглядом. — Вижу, ты вспомнил, кто такой есть на самом деле. Вор и убийца, вассал самого жестокого «ночного» Агробара — Бешенного, — он наклонился над лежащим, словно желая яснее рассмотреть глаза того. Или донести нечто важное. — Твоему присутствию здесь, в Храме, вижу несколько причин. Ты либо сослан к нам бандитами в качестве соглядатая, либо тебя списали подчистую, как отработанный материал, — говорил он жёстко, но в ровном голосе стали появляться эмоции: обличительная убеждённость и постепенно усиливающаяся ярость. — В любом случае ты чересчур опасен и непредсказуем, чтобы держать тебя рядом. Вот твои хозяева и постарались убрать тебя с глаз долой. А вдруг выйдет нечто полезное? — рассудили они. В крайнем случае, доставишь им, то есть нам, церковникам, — ноздри его гневно затрепетали, — лишние неприятности. Так сказать, не подойдёт новый поводок, и ты взорвёшься, как бешенный огурец и нанесёшь вред — вряд ли твои предыдущие хозяева расстроятся. — Человек под тяжёлыми, словно каменные глыбы словами, почувствовал, что начинает задыхаться. — Я излечил тебя. Как и обещал. Внешне. Да, — кивнул головой, словно отвечай на раннее заданный вопрос, — мог совсем избавить от боли. Но, убийца священников, за всё нужно расплачиваться. Тебе ещё повезло, что я не опустил тебя в кипящую лаву! Ты как был уродом, так им и остался. И не в отсутствии шрама на лице дело! А в том, что нет в душе у тебя Единого!..
Тьма.
Следующее пробуждение было не менее впечатляющим. На этот раз он тонул. Лёгкие горели огнём, глаза вот-вот собирались покинуть череп и расплескаться в воде, словно яичные желток и белок. Паника будто подстегнула бьющееся от кислородного голода сердце, конечности затрепыхались, как в припадке… и он вырвался на поверхность.
Рывком сел на лежаке. Из глотки вырывались хрипы с какими-то ошмётками. Мокрый-мокрый, будто только из-под дождя. Хорошо хоть вновь не обделался…
Поблизости обнаружилась грубая глиняная кружка, до краёв заполненная удивительно вкусной водой, которую он жадно выхлебал. По вздрагивающей от пережитого ужаса груди скользнули прохладные струйки. Словно подловив в момент страшной слабости, его накрыла крупная дрожь, и он натянул под самый подбородок отчаянно колючее одеяло. Вернул на место кружку, подрагивающие пальцы нащупали ещё что-то. Слезящиеся глаза с трудом разобрали горбушку хлеба. Но, не доверяя зрению и обонянию, он укусил твёрдую корочку… Рот моментально заполнился слюной. Чуть не откусывая пальцы, впихнул хлебный кусок целиком в рот. Челюсть едва не высочила от трудолюбия, но вкусный мякиш провалился в утробу и только разбередил голод. Крошки, тщательно подобранные непослушными пальцами, ушли следом.
Но хлеб и торопливое его поедание сделали своё дело — он ощутил иллюзию тепла. Продолжающий по инерции чавкать рот начал убаюкивать бездумно глядящие глаза, предполагая дремоту, как следующее времяпрепровождение.
Но тут панический укол прострелил позвоночник и голову — словно нанизал — обещанием очередного кошмара, и он, путаясь в одеяле, свалился с лежака. Покрутившись на полу, как перевёрнутый на спину майский жук, встал наконец-то на колени. А потом уж приподнялся. Как есть: абсолютно голый. Жалкий и отчаянно мёрзнущий.
Его повело в сторону, и вовремя выставленная рука предотвратила столкновение с беспощадной и равнодушной каменной поверхностью.
Странный блик привлёк внимание, и, повернувшись в нужном направлении, он лицезрел слабое подобие зеркала. Мутное, в каких-то разводах, в глубине его, тем не менее, наблюдалось выцветшее, будто обработанное утюгом времени лицо. Худое, изрытое оспинами, с ёжиком коротких с заметной проседью (хотя он помнил, что достаточно молод) волос, с запавшими глазами, тонкими губами, замершими в положении вечного недовольства… Даже сейчас, лицо, заретушированное плохим качеством поверхности зеркала, излучало враждебность… Что сказать, отталкивающий тип. Притягивающий скорее петлю или нож в подворотне, нежели простой человеческий взгляд.
— Нравишься сам себе? — раздался внезапно за спиной тихий ненавистный голос.
Человек вздрогнул. На этот раз не от холода. Обернулся. Да, это был всё тот же пронзающий его насквозь священник в не совсем простой (монашеской) сутане, с ухоженной бородой, крупными чувствительными, не совсем мужскими губами, жёсткими и цепкими, несколько отстранённо-любопытствующими глазами, больше подходящими опытному коллекционеру или начинающему палачу, и холёными кистями с неизменными чётками. Он стоял в трёх шагах, будто растворяясь в стене. Тем не менее…
— Теряешь квалификацию, Зерги, — словно вторя его мыслям, проговорил священник. Даже без намёка на иронию. Так — констатация факта.
