Самое Тихое Время Города - Кинн Екатерина (лучшие книги онлайн txt) 📗
«Я ранен светлой стрелой… Светлой. Ранен светом». Андрей закрыл глаза, засыпая снова. По ту сторону был мир, укрытый белизной, без теней и резких очертаний, и город проступал голубоватыми растушевками на белом листе. И город лежал у него в ладонях, а Вика смотрела на его ладони, исчерченные паутиной улиц, и в ее русых волосах не таяли крупные снежинки.
Наступал последний день года.
Вечером будут застолья, гулянки, фейерверки, пьяные попевки полузнакомых самим певцам песен, а соседская Серая Тварь заберется, по обыкновению, на балкон, и Андрею придется вынимать ее из-под заснеженного кресла и идти в такую же квартиру на третьем этаже в соседнем подъезде, сдавать пышношерстную кошку Марье Николаевне, которая будет извиняться и приглашать отведать тортика…
Он будет улыбаться, поздравлять и отвечать на поздравления, но главной частью сознания Андрей будет далеко – в темной глубине холста, на котором сияет Грааль и проступают, высветляются рыцари, сородичи Лоэнгрина и собратья Галахада, и дева в тяжелом промокшем плаще, с русой косой и тревожными серо-голубыми глазами…
Я очень люблю Рождество. И Новый год люблю. Хотя последний праздник зародился, если так можно сказать, неестественным путем, он все равно как-то взял да и прижился. Наверное, потому, что это зима. А зима прекрасна. Чиста и спокойна, вся в мелком серебре, яркой лазури неба и алом солнце. А еще я люблю морозные дни, подернутые дымкой. Какие они хрустящие, как пахнет свежеразрезанным арбузом воздух! О, а еще он тонко пахнет мандарином! Этот чудесный запах Нового года, запах подарков и хороводов у елки!
Ах, как они суетятся, бегут, торопятся, роняя на подтаявший снег мандариновые шкурки…
…
А еще я хочу большую леденцовую звезду в блестящей фольге на Рождество.
Только кто ж подарит? Опять придется самому покупать…
О-о, эта свалившаяся на Москву и Питер «предрождественская» лихорадка, завезенная из Европы! Она начинается еще в ноябре, витрины магазинов украшаются серебряной мишурой и веночками из искусственного остролиста, на выходах из центральных станций метро раздают листочки с приглашением на распродажи, обещанием скидок, «трех-по-цене-двух» и «двух-по-цене-одного»… Месяц этой суеты превращает Рождество в дату окончания очередной рекламной акции, и после 25 декабря можно вздохнуть, ожидая Нового года – а за ним другого Рождества, Старого Рождества, и тени праздника со странным названием Старый Новый год. Ах, какая путаница с этими зимними праздниками, еще хуже, чем с Пасхой…
В Рождество все немного волхвы – и бегут, бегут по улицам люди, нагруженные пакетами и сумками с дарами, как верблюды трех евангельских царей. Толпа, сошедшая с ума от беспричинной радости грядущего праздника, даже если он только очередной повод посидеть за столом. Ощущение чуда, которое где-то близко и где-то свершится, пусть и не с тобой, незримо царило над городом.
Снег на улицах давно был безжалостно растоптан миллионами ног в грязную кашу. Серый день перетек в расцвеченный огнями вечер. Было не то чтобы холодно, и Кэт в который раз прокляла свою мнительность. Московское благоговение перед прогнозом погоды, будь он трижды неладен! Ведь все равно бегать от двери до двери, что ж кутаться-то? Могла бы просто куртку надеть, но побоялась замерзнуть, зима все-таки, а теперь дубленка давила на уставшие плечи. Почему-то в толпе это было особенно тяжело. Мелькали огни бегущих вывесок, меняли цвет с синего на красный неоновые трубки, складывающиеся в чужие полупонятные слова, из-под колес машин летели грязные брызги, толкались, бежали люди, сливавшиеся в неразличимую, безликую толпу. Кэт остановилась у ограды парковки. Сняла помутневшие очки, принялась протирать – и вдруг замерла, вскинула голову.
Над потоком машин, над оранжевым светом и грязно-серыми валами снега сияла белая церквушка. Мягко мерцали купола-луковки, светились непорочной белизной стены, а в темном проеме колокольни поблескивала одинокая звезда. Зачем эта церковь тут, в начале Нового Арбата, бывшего Калининского проспекта, прорубленного через старинные переулки, зачем она у подножия высотного дома, на нетронутом горе-градостроителями бугорке? А вот затем, чтобы не отдрейфовал от города проспект с его каменными парусами, стеклянно-бетонными кубами, чтобы не унесло его от кружева переулков в безжизненное пространство, затем, чтобы заякорить его за Москву. Теперь, когда проспект прирос к почве и пустил корни, зацепившись за арбатские переулки, когда немыслим стал город без него, кажется, что темный каменный великан держит на ладони беленькую игрушку, бережно и с удивлением.
За это Кэт и любила город, сохранивший похожие на белые свечи церквушки среди нелепых прямоугольных громад из стекла и бетона.
Кэт спустилась в переход под Арбатской площадью. Там тоже сияли витрины с какими-то трикотажными кофточками, толпился народ, и ей вдруг стало дурно. Накипь. Мутная накипь большого города…
Кэт чуть не заплакала от тяжкой маеты, упавшей на сердце, и прислонилась к стене. И тут глаз вдруг уловил мгновенную вспышку какой-то чистой и холодной радужности. Это было подобно брызгам долгожданного дождя в пыльную жару. Кэт заозиралась. В душе всколыхнулось робкое и страстное ощущение близкого чуда, от которого хотелось и плакать, и смеяться. Неужели Рождество и правда прокралось в суетный город и бродит по улицам? «Ангел мой, ангел Катерина! – вздохнула Кэт. – Ведь это же все правда? Ведь сегодня что-то случится?»
Снова всплеск драгоценных чистых сверкающих цветов – из чуть приоткрытой двери в стене перехода. Иногда в таких бывают торговые точки, даже диагностические кабинеты – в общем, все что угодно.
«Вот оно»!
Раскрылась дверь в кафельной стене, и брызнул из нее яркий свет, а внутри засияло радужно, как в сокровищнице индийского царя. Кэт сморгнула. Сняла очки, сунула в карман. Дверь снова распахнулась, выпуская кого-то, а внутри сияло и переливалось. Она подошла к двери – простой, деревянной, каких полно в подземных переходах и в метро, и ведут они в служебные помещения… Кэт помедлила и дернула за ручку. И решительно шагнула внутрь.
За дверью оказался ювелирно-сувенирный магазинчик. Его так и тянуло назвать лавкой. Не бутиком, не магазином – а именно лавкой. Справа и слева от входа в стеклянных высоких витринах разложены были ожерелья и браслеты, серьги и кольца из серебра явно авторской работы, и другие браслеты и ожерелья, с самоцветами и без, грубоватые и похожие на ворохи тонких нитей, развешаны были на черном бархате за прилавком, и снизки бус – из янтаря и «соколиного глаза», нефрита и оникса, дымчатого хрусталя и аметиста, хризопраза и лазурита – свисают связками с крючков, на прилавке под стеклом теснятся кольца и серьги, а в особых лоточках без счету колец из обсидиана и нефрита и кулонов всяких форм из агатов и хрусталя, авантюрина и «тигрового глаза». Лавка сокровищ.
Кэт закрыла дверь, оставив за ней шум и суету, и облегченно вздохнула. Перебросила сумку с уставшего плеча на другое. Наклонилась над прилавком. Под левым рукавом у нее зашевелилось, и из песцовой опушки чуть-чуть высунулась граненая змеиная головка.
– Что желаете? – спросила продавщица, черноволосая и черноглазая красавица с соболиными бровями. Была она в каком-то невообразимом платье, словно сошла с персидской миниатюры. Пахло от нее розой, сандалом и корицей. – Серебро, жемчуг речной, бирюза туркестанская, самоцветы индийские… А вот, извольте взглянуть, уральские – малахит, змеевик, лазурит, селенит…
