Русские инородные сказки - 6 - Фрай Макс (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью .TXT) 📗
…Перед тем как окончательно свернуть в лес, парень решил напиться. Шарахаясь на ощупь в мокрых камышах, он вышел на берег омута и присел на корточки. Потрогал ладонью воду.
Туман чуть всколыхнулся, и Стас почувствовал, как болотистая свежесть прохладной волной подкатила к его лицу.
Все, что произошло с ним дальше, он даже не успел осознать. Стремительным движением из воды вынырнули две черные скользкие руки и вцепились Анастасу точно в шею. Руки были тонкие и жилистые, и здоровому мужику ничего не стоило бы от них избавиться, но в то мгновение его парализовал леденящий ужас. В следующую минуту нечеловеческая сила рванула парня куда-то вперед, тот соскочил с корточек в омут, и после короткого бултыханья его тело исчезло под водой.
Пенистая струя между бревен расширилась, поделилась на две — с озера начала прибывать вода.
МАРИЯ СТАНКЕВИЧ
DOG’S DAY
— Сколько раз мне еще надо сказать, а? — говорит Агата. — И не смотри на меня так, слышишь.
Глаза у Феликса собачьи. И сам он весь как собака — большая, лохматая, черная собака. Идиотская, глупая, влюбленная собака.
— Ты что, плохо понимаешь? Я тебя больше не люблю. Уходи.
Говорит Агата тихо, но строго. И металла в голосе преизрядно. А как еще с собаками разговаривать? Не орать же. Феликс от ора съеживается, зажимается и вообще перестает понимать, чего от него хотят. Собака и есть.
— Уходи, Феликс. Слышишь?
Феликс тяжело дышит, а в карих глазах чуть не слезы стоят. Но только чуть. Агата знает, собаки не плачут.
— Агата, — говорит Феликс. — Агата…
И смотрит. Ой, блин.
— Послушай, — Агата начинает говорить очень мягко, — послушай меня внимательно, пожалуйста. Еще раз. Последний раз. Я. Тебя. Больше. Не. Люблю. Понимаешь? У меня нет к тебе никаких претензий, просто так получилось. Я устала. Я больше не хочу. Не могу… Ты хороший, ты замечательный, ты ни в чем не виноват, но… ну я правда… ну, Феликс! Ну, ради бога!
Она сбивается, забывает, что хотела сказать. Потому что — невыносимо. Когда он так смотрит, Агата начинает чувствовать себя распоследней дрянью. Жестокой, бездушной тварью. Живодеркой. Убийцей щенков.
Но и терпеть это все больше действительно нет никаких сил. Дурдом же, а не отношения. Таскается за ней хвостом, ждет везде, лезет куда не просят. Еще и ревнует как бешеный. И ладно бы сцены закатывал — послала бы без раздумий. Так нет же вот: сядет, вздохнет всепонимающе, всепрощающе да смотрит… Вроде: ты сделала мне больно, но я не сержусь, нет-нет, как можно, я же люблю тебя. Господи бог ты мой. Не-вы-но-си-мо.
— Все. Уходи. — Агата собирает остатки решимости и протягивает Феликсу сумку. На лицо ему не смотрит. — Забирай свои вещи и уходи.
Так и не дождавшись реакции, она бросает сумку на пол, разворачивается и чеканным шагом покидает комнату. Идет в спальню. Там темно, но Агата не включает свет. Она сразу падает в кресло и нашаривает на тумбочке сигареты. Выкуривает две подряд и немножко успокаивается.
Этот несчастный даже не умеет толком стучать в дверь, скребется тихонько. Долго скребется, осторожно. Агата его даже не сразу услышала: за окном проходит шоссе, и машины заглушают большинство звуков в квартире.
— Агата? — Силуэт на пороге полон скорби и покорности. — Агата, понимаешь… Поздно уже… уже автобусы ко мне не ходят. Можно я у тебя переночую? Последний раз. Пожалуйста…
О господи. Агата скрипит зубами, почти перекусывая фильтр третьей сигареты.
— Агата?
— Можно, — наконец отвечает Агата. — Только не здесь, как ты понимаешь.
— Да я хоть на коврике… — Феликс смущенно смеется. — Как собака, знаешь…
— Вот-вот, — не сдерживается Агата. — Самое тебе там место.
Утром Агата долго не хочет признаваться себе, что проснулась. Делает вид, что еще очень-очень крепко спит, бесконечно прокручивает последнюю сцену сна, наполняя ее новыми деталями и смыслами. Там, во сне, не было напряжения последних недель, не было Феликса с его кошмарной собачьей любовью, не было бесконечных вымороченных разговоров и чувства вины. Хорошо там было.
Но солнце щекочет Агатино лицо, не давая сосредоточиться и снова заснуть по-настоящему. Вставать надо. Надо вставать. Агата вздыхает и потягивается. Интересно, он ушел? Или в надежде, что она передумала, застрял где-нибудь в квартире? С него станется.
Агата прислушивается. Вроде тихо, может, и правда ушел, а? Эх… Она откидывает одеяло и спускает ноги на пол. Вместо привычного линолеума пальцы натыкаются на густую, лохматую собачью шкуру. Шумный счастливый вздох снизу и испуганный Агатин вопль сливаются в один сложносочиненный звук, который тут же перекрывает своим ревом проезжающий по шоссе грузовик.
— Ты серьезно? — от удивления Агата немного повышает голос. — Ты что, серьезно полагаешь, что я — ради тебя или ради кого-то другого — могу отказаться от своей собаки? Обалдел?
— А что в этом такого? — Петр, кажется, искренне не понимает. — Человек выше собаки просто по определению. А уж если ты меня любишь…
Он пытается приобнять Агату, словно хочет этим жестом подтвердить — уж он-то точно лучше любой собаки. Любой вообще, не то что этой бестолковой кучи меха, которая только и знает что мешаться под ногами.
— Идиот, — презрительно говорит Агата, сбрасывает со своего плеча руку мужчины, только что ставшего чужим, и встает с лавочки. — Феликс, пойдем.
Бестолковая куча меха, столь не любимая Петром, вылезает из-за кустов шиповника, где пряталась от жаркого солнца, и лениво идет вслед за хозяйкой.
— Агата! — вскрикивает Петр, резко вставая и делая несколько шагов вперед. И возглас, и движения выходят у него непонимающими, обиженными и агрессивными одновременно. Впрочем, агрессии, кажется, все-таки больше, чем всего остального. Потому что Феликс останавливается, оглядывается и скалит зубы. Совсем чуть-чуть, просто приподнимает верхнюю губу. Этого вполне достаточно, чтобы Петру расхотелось дергаться и совершать глупости. Он оседает обратно на лавочку, даже от страха немного поджимает ноги, и нервно восклицает, не отрывая взгляда от белых клыков:
— Ну Агата же!..
Агата уходит не оборачиваясь.
МАКС ФРАЙ
ПИНГВИН И ЕДИНОРОГ
— У всех, знаешь, свои представления о возможном и невозможном. Чтобы выбить человека из колеи, должно случиться нечто немыслимое, но не вообще «немыслимое», а с его точки зрения.
Нина берет чашку с кофе, подносит ко рту, но рука замирает где-то в конце второй трети маршрута, и чашка возвращается на стол.
— Вот если сейчас на улице появится… ну я не знаю, к примеру, единорог, вот, да, белый единорог, пройдет по тротуару мимо этого кафе, ты как хочешь, а я не стану верещать или, там, просить, чтобы ты меня ущипнул, да я вообще бровью не поведу, потому что в мою картину мира единорог вполне укладывается. Совершенно не противоречит моим представлениям о возможном. Мало ли что я раньше никогда не видела единорогов, так я и пингвинов не видела — своими глазами, я имею в виду, по телевизору не считается, там еще и не такую херню показывают, так что не доказательство — но мы же не ставим вопрос, верю ли я в пингвинов.
— Ну вот, кстати, пингвин — это было бы ничего, — смеюсь. — Вопрос не в том, веришь ты в пингвинов или нет. Все дело в неуместности. Пингвин в нашем городе, на этой улице, в это время суток — такое же немыслимое событие, как единорог.
— Да ну, — отмахивается. — Почему немыслимое? Вполне себе мыслимое, маловероятное просто, но в мою картину мира все это вполне укладывается и в чью-нибудь еще — тоже, а в чью-то, например в твою, — нет, я только это и хотела сказать. — И, помолчав, добавляет: — А вот если он сейчас мне все-таки позвонит, ты, ясно, и бровью не поведешь, скажешь: «Ну вот видишь», — а зато я… ну, не знаю даже что. В обморок, наверное, все-таки не упаду, я в него еще ни разу в жизни не падала, но сердце точно остановится, и хорошо, если не прыгнет в горло, а то ведь подавиться можно и умереть… Да ладно, все равно я тогда с ума сойду даже быстрее, чем подавлюсь. Потому что если он вот сейчас позвонит, моя картина мира точно рухнет. И черт бы с ней, пакостная она у меня какая-то в последнее время.
