Молчание Сабрины 2 (СИ) - Торин Владимир (книги бесплатно без регистрации полные .txt, .fb2) 📗
– Ты ничего не забыл?
– Что еще?!
– Башмаки.
Мистер Несбит удивленно глянул на ноги шута в зеленом пальто – тот был грязно, нестриженно-ногтево бос. Его башмаки стояли на ковре.
– Зачем вы сняли обувь? – спросил новый актер «Балаганчика».
– Не твое дело! – огрызнулся Манера Улыбаться. – Что хочу, то и делаю!
Шут вернулся, вдел ноги в башмаки, пару раз топнул, стукнул друг о друга каблуками, после чего наконец покинул фургончик.
Дверь за Гуффином с грохотом захлопнулась, прошло еще несколько намеренно выжданных мгновений (чтобы удостовериться, что некое шутовское ухо не подпирает ее с той стороны), и Брекенбока прорвало, словно канализационный люк после продолжительной грозы:
– Что ты здесь делаешь, Мэйхью? – сквозь зубы проговорил хозяин балагана.
– Я тоже рад тебя видеть, дружище, – ответил «мистер Несбит».
Хозяин балагана весьма шумно заскрежетал зубами: глядя на этого человека, которого здесь совершенно точно не должно было быть, Брекенбок явственно ощутил мерзкие происки коварной и мстительной судьбы.
Талли Брекенбок ненавидел то, что люди называют «судьбой». Он плевал этой интриганке в лицо: то есть, отрицал любую предопределенность, ни за что не соглашался быть ведомым и всегда поступал по-своему, без оглядки и наперекор всяческим «знакам» и «намекам», посланным высшими силами. К слову, судьба периодически платила Талли Брекенбоку той же монетой. Вот и сейчас появление Мэйхью в жизни хозяина балагана спустя столько лет походило на весьма грязный и подлый плевок исподтишка.
– Мы не друзья, проклятый ты проходимец, – зарычал Брекенбок. – И я спросил, что ты здесь делаешь?
Мистер Несбит – он же мистер Мэйхью – совершенно не боялся гнева этого пугающего человека в шутовском колпаке и страшном гриме, ходившего повсюду на своих длинных ходулях и хранившего семихвостую плеть на письменном столе.
И все же он больше не улыбался.
– Что я здесь делаю? Вышел, знаешь ли, прогуляться после второго завтрака, – сказал Мэйхью, – собрался купить газету в будке, жареных каштанов – у торговки с перекрестка, да и просто проветриться. Оглянулся – а я уже в Фли – стою и наблюдаю преуморительную сцену под названием «Пансион для непослушных детей мадам Лаппэн».
Услышав это название, Брекенбок поперхнулся дымом и закашлялся.
– И вовсе не похоже, – буркнул он.
– Ну да. – Не дожидаясь приглашения (он знал, что его в принципе может и не последовать), Мэйхью опустился на стул; черный саквояж, весь в грязных брызгах, он поставил себе на колени. – А я будто вернулся в славные деньки нашего детства: мы с тобой, как всегда, что-то учудили – должно быть, украли папиретки из портсигара мадам Лаппэн, а она нас за это наказывает и лупит ротанговой тростью.
– И вовсе не похоже, – повторил Брекенбок.
При этом сам он понимал, что сцена под кухонным навесом, чего душой кривить, слегка походила на то, как мадам Лаппэн, чтоб ей подавиться собственной ненавистью к детям, привязывала к «Доске Наказания» очередного провинившегося бедолагу и била его тростью по спине, пока остальные дети топтались кругом. Одни молчаливо сопереживали, другие подзуживали, но все боялись, что скоро может настать и их черед.
Проклятые воспоминания. Проклятые люди из прошлого… Хуже того – из детства! Брекенбок был неимоверно зол.
Он сунул руку в карман фрака и принялся лихорадочно искать платок, чтобы вытереть лицо: ему казалось, будто оно все заплевано треклятой мерзавкой судьбой. И его сейчас не беспокоило, что он сотрет грим – ничего, потом обновит, главное стереть эту слизь воспоминаний о худших годах его жизни, о наивном и глупом коротконогом мальчишке, каким он был когда-то… Где же проклятый платок?!
Мэйхью пристально наблюдал за суетой в кресле.
Ему было жалко этого человека. Совершенно и бесповоротно безумного… Это ведь был его лучший друг (когда-то), самый важный для него человек (когда-то). Тот, кто всегда был рядом и защищал его от злобных мальчишек и не менее злобных воспитателей из пансиона (когда-то). Мэйхью ненавидел это «когда-то». В «когда-то» был виноват он сам – по большей части, да еще кое-какие не зависевшие от него обстоятельства. Но уж точно не этот спятивший человек, который никак не мог что-то найти в своих карманах и при этом бормотал себе под нос, полагая, что монолог происходит у него в голове.
Талли Брекенбок сильно изменился за годы, что они не виделись. Безумие не просто оставило на нем свои отпечатки – хозяин балагана являлся настоящим воплощением безумия. Он постоянно ходил на ходулях, как будто неимоверно боялся коснуться земли собственными ногами – боялся снова стать маленьким и неприметным. Он никогда не смывал этот отвратительный клоунский (или вернее, шутовской) грим, прячась за ним, как за ширмой – и не столько от людей и мира, сколько от себя и своего отражения в зеркале.
Во время их последней встречи Талли Брекенбок был не таким – тогда он еще… не сошел с ума.
– В любом случае меня привело к тебе дело, Талли, – начал Мэйхью. – Очень важное дело, и я надеюсь…
– Тра-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла! – заголосил Брекенбок на весь фургон, засунув указательные пальцы в уши. – Тра-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!
– Что ты делаешь? – Мэйхью и правда не понимал: у Талли припадок сумасшествия или просто эпизод чудаческого поведения, которое было его отличительной чертой еще с детства.
– Я тебя не слушаю, – пояснил Брекенбок.
– Думаешь, это смешно?
– Мне вот смешно. – Хозяин балагана и сам не заметил, как выдал, что на самом деле он все слушает и все слышит, что бы ни говорил и что бы ни «тра-ла-лакал». – Я – шут. А шуты так себя ведут постоянно. Это тебе хватит прикидываться почтенным джентльменом.
– А я и не прикидываюсь, Талли. Времена изменились. Теперь я почтенный…
– Ты не почтенный! – перебил Брекенбок. – Ты почтовый! Ха! Почтовый голубь! Который по ошибке залетел в чужую форточку, потому что его треснули по башке палкой.
– Талли, прекрати! – строго сказал Мэйхью. Таким голосом он не позволял Талли плакать, когда оставлял его в пансионе. Таким голосом он отказал ему в помощи в самом важном деле в жизни Талли. Таким голосом он отговаривал его от совершения глупостей, когда тот впал в ярость из-за отказа.
Впрочем, Брекенбок и в лучшие годы не был склонен к осмысленному диалогу. Уже тогда выслушивать кого бы то ни было он стал разве что с кляпом во рту, связанный по рукам и ногам. Теперь же все стало хуже: он позволил бы кому-нибудь выговориться, только будучи мертвым. Да еще, если уши его при этом будут отрезаны и разложены в разные коробочки.
– Мне нужна твоя помощь…
– Любопытненько! Но кто сказал, что мне не должно быть наплевать? Ты ошибся балаганом, Мэйхью, – помогать тебе я не стану.
Шут демонстративно сложил руки на груди – будто поставил этим жестом некий только ему одному ведомый знак препинания. Учитывая, что перед Мэйхью сидел не кто-нибудь, а Брекенбок, то вряд ли знаком этим была точка – скорее, либо вопросительный знак, либо многоточие.
– Почему?
– Не желаю иметь дел с теми, кто предает друзей…
– Я тебя не предавал, Талли. Просто отказал… по очевидным причинам.
– Это и было предательство. Ты должен был мне помочь!
– Я не мог.
– О, разумеется, не мог!
– Я был заперт в камере в тюрьме Хайд!
– Я предлагал тебе сбежать! Но ты отказался…
– Ты прекрасно знаешь, почему.
– Да! – Брекенбок сорвался на крик. Не услышать его возможно было разве что на другом берегу Пыльного моря, где-нибудь в Гамлине. – Потому что ты у нас весь из себя такой раскаявшийся! Весь из себя такой…
– Я не мог иначе.
– Да уж, мистер Совестливый… Где была твоя совесть, когда я пришел к тебе? Когда я умолял тебя мне помочь?
– Талли, ты же знаешь…
– Нет! Это ты знаешь, насколько это было для меня важно! Только ты и знал! Я должен был найти свою семью, а ты должен был мне помочь! Но ты просто взял и отказал мне!
