Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы - Гаврилов Дмитрий Анатольевич "Иггельд" (лучшие книги без регистрации txt) 📗
— Давай сюда!
Пенаты встретили новых хозяев в терпеливом молчании. Никто, и даже всемудрые боги, еще не слыхал, чтобы тени говорили. Всякому известно — у них нет тела, а значит, и языка. Самую длинную обычно звали Глумицей, чуть поменьше — ту кликали Поманихой; Стень и Настень — под этими именами почитали оставшихся сестриц.
Баюн обратился к ним с пространной речью, но не расслышали. Раз у теней нет языка — то нет и ушей.
Горница была просторна, да не пуста, тут стояли массивный стол и пара широких лавок. В углу, поднимаясь с первого яруса, высилась ладно сложенная печь.
Кот придирчиво обнюхал скамьи и успокоил человека:
— Клопов тут нема, спать можно…
— Какие клопы? Все с полвека как вымерли, — поддержал его Ругивлад.
— Тебе почивать, — мне-то что… Ну, чего застрял? Спускайся!
…Вниз вела скрипучая лестница с шаткими перилами. Пару раз словен чуть не загремел по ступеням, но сумел-таки устоять на ногах. Руны на мече по-прежнему ни о чем его не предупреждали.
Внизу комнат оказалось много, но Баюн уверенно повел волхва в самую большую, аккурат под горницей наверху.
— Чую, никакими злыднями здесь и не пахнет! — высказался Ругивлад.
— Хорошо чуешь, волхв! Главное, нутром, али еще чем? Гляди, тебя тоже кой чему научили? Злыдни бы изгрызли тут все, испакостили бы стены, то, знаю, их любимое занятие, подпалили бы потолок лучиной. Ан нет! Все на своих местах, порядок, хотя и пылища. Гляди — даже чашки и миски на полках сохранились.
— Я и гляжу, — поддакивал словен, осматривая основание печи, — Ктой-то здесь обитает. И этот кто-то очень не любит непрошеных гостей, — добавил волхв, сунув в запечную темень клинок.
Руны высветились, но погасли. Он кивнул коту, а сам, раздвинув табуреты и скамьи, достав мел Седовласа, принялся старательно вычерчивать на полу круг. Кот усмехнулся в усы, но ничего не сказал — полез за печь, чихая и фыркая. Зашуршало, заскрежетало. Полетела черная пыль. Наконец, он выбрался оттуда, весь в паутине, и занялся собственной шубой.
— Будем ждать полуночи, — ответил зверь на немой вопрос словена.
Так они и сделали. Волхв устроился на табурете внутри колдовского круга. Положив меч на колени, он изредка посматривал на древние витиеватые руны — не засверкают ли вновь. Кот же вскарабкался под самый потолок на полку и замер там в засаде, так что Ругивлад не слышал даже звериного сопения.
Ожидание выдалось томительным, тягостным, долгим. Прогорланили последнюю вечернюю песнь домагощинские петухи. Уж давно смерклось, словен начал клевать носом, когда вспыхнули знаки на клинке. Что-то заскрипело, и повеяло, как из подгреба.
— Вот она, темная сила явилась, — сказал волхв.
— Когда-то называлась Сквозняком, — пошутил кот.
— Кто! Кто посмел тревожить старого! — загудело в печной трубе.
— Да, ладно, пугать-то! Выходи! Разговор имеется, — предложил Ругивлад.
— Кто ты таков, чтобы с тобой говорить! Дерзкий человечишка! Ну, держись! — вновь прогудел голос из печи.
В сей же миг нехитрая утварь, имевшаяся в комнате, пустилась в пляс. Взмыли вверх табуреты, устоял лишь тот, на котором сидел волхв. Завертелись, закружились горшки и глиняные миски, а откуда ни возьмись выскочил голик и принял участие в хороводе, вздымая клубы пыли.
Нараспев волхв начал читать заклятие:
— Ах, ты гой еси, домовая Кикимора, выходи-ка из горюнина дома скорее, а не то задернут тебя калеными прутьями, сожгут огнем-полымем и черной зальют смолою…
— Ты ругаться, мерзавец! Ну, ужо мы не из пугливых, — донесся другой писклявый голосок из темного угла, и в Ругивлада полетел драный валенок.
По счастью, круг Седовласа в этот раз сдержал натиск, как домовая пакость ни бесновалась, и словену не досталось ничего из того, что выпало на голову кота.
За зверем охотилась кадушка с явными намерениями окатить хвостатого тухлой зеленой водицей. Да еще завалящая ендова бренчала при каждом ударе о столь же медный, как и она сама, лоб Баюна. Кот изловчился и, сыграл в лапту, отбил эту посудину лапой. Увернулся — и кадушка промазала, впечатавшись в стену, она разлетелась по досточкам.
Голоса страшно завывали, ныли, пищали, причитали и ухали наперебой.
Огрызаясь на голик, который нет-нет, да и прохаживался по толстой спинище, Баюн продвигался к печи, откуда доносился наибольший шум.
Наконец, он прыгнул! Раздался визг, точно голосил малолетний ребенок!
Спустя мгновение котяра, освещая дорогу глазищами, выволок из темноты отчаянно отбивающегося коротышку. Ростом старикашка был с поларшина, о то и меньше, рыжая взлохмаченная шевелюра и едва различимые брови. На нем сидел неказистый драный тулупчик, обещавший и вовсе превратиться в лохмотья стараниями Баюна.
— Ах ты, окаянный! Пусти мого мужика! Ишь чего удумал! — вооружившись все тем же нахальным веником, на кота наскочила худая маленькая деваха, с белым лицом курицы, и лишь длинные черные волосы не позволяли спутать ее с дворовой птицей.
— Брысь, кикимора! — рявкнул кот, удерживая выскочившего было Домового когтистыми лапами.
Берегиня сообразила, что ей самой не сладить с лютым зверем и, швырнув в кота голик, она обратилась к словену:
— Мил человек, унял бы ты хищника. Задерет, ведь, мужа мого ненароком?
— Мужика-то как звать?
— Сысуем кличут.
Ругивлад сделал коту знак, чтобы тот слегка отпустил когти. Баюн фыркнул, но не ослушался. Домовому заметно полегчало. Он перестал трепыхаться и вопить, в тот же миг утварь, летавшая в воздухе вокруг, грянулась об пол, да так, что остались одни осколки и щепочки.
— Никак, одичал! — юродствовал Баюн, — Или того хуже — рехнулся на старости лет! Вона сколько всего переколотил.
— И ты бы рассвирепел за полвека-то, — уже совсем миролюбиво сказал Сысуй, — Мне бы, старому, на угольках поваляться! Золою бы горяченькой больные ножки растереть. Так, печь который год не топлена. Я ж не злыдень по натуре — а лишь из необходимости.
— Ну, это мы мигом! — заметил волхв.
Взявшись за кремень и кресало, что всегда носил на поясе, он принялся высекать искру…
— Давно бы так, — согласилась Кикимора, подсаживаясь к печи и протягивая к пламени длинные паучьи пальцы, — А ведь, я тебя помню, коток! Бывало, такие сказки загибал, что с утра до вечера слушали…
Она мечтательно завела глаза, но Баюн смолчал. Кот — не ворона, да и домовой — не сыр с маслом.
Волхв знал, кикиморы рождаются, как и обычные дети, только отец у них один — пенежный змей. Залетит такой к своей любимице в избу через печную трубу, принесет злато-серебро. Для него она ставит в печи щи да кашу, на худой конец яичницу, а забудет — осерчает змей и спалит дотла. Заскочит эдак, потешится, а на завтра — милая уж брюхатая ходит. И на седьмой месяц выкинет девочку, такую, что волхвы содрогнутся. Подхватит огненный змей дитенка, унесет на самый край света, куда — не ведомо. Только старые люди говорят — там живет Древний Старик, напоит он девочку медовой росой, жена его — Матушка яга — расчешет Кикиморе волосы гребнем злаченым, кот-баюн ей на гусельках песенку сыграет — заснет маленькая в хрустальной колыбельке. Очнется деваха, словно бабочка, скинув кокон — и знает она все то, о чем Кудесник да женка его вещая поведали ей. Но не порхать берегине в поднебесье — будет она подругой Домовому, станет век с ним под печкой коротать, не старея боле, но и Света Белого не видя.
А про пенежного-то змея Ругивладу еще тетка Власилиса сказывала быличку:
— «Как во граде Лукорье летел змей по поморию, града княгиня им прельшалася, от тоски по князю убивалася, с ним, со змеем, сопрягалася, белизна ея умалялася, сердце тосковалося, одному утешению предавалася — как змий прилетит, так ее и обольстит». И чтобы избавиться от пенежного, — продолжала тетка-ведунья, — надо заткнуть в терему все щели мордвинником, да и говорить трижды такие слова: «Тебя, огненный, не боюся. Ладу в пояс поклонюся. Ладе уподоблюся, во узилища заключуся. Как мертвяку из земли не вставати, так и тебе ко мне не летати, утробы моей не распаляти, а сердечку моему не тосковати. Заговором я заговариваюсь, железным замком запираюся, пеленою Макоши покрываюся!»
