Желания боги услышали гибельные... (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна (электронную книгу бесплатно без регистрации TXT) 📗
— Двадцать лет? А потом попасть туда, где пребываешь ты? Если этот дар столь дивен — почему же ты не отдал его Джованне?
Тень молчала.
— Исчезни, — мрачно бросил Винченцо и плюхнулся на стул.
Монах оторопело следил за его свиданием с призраком. Когда тень растаяла, он обернулся к Винченцо, одновременно стирая дрожащей рукой испарину. Разговор с Джустиниани он до того не воспринимал всерьёз: Винченцо исповедовался у него, и Джулио прекрасно знал духовную мощь, смирение и сильный разум этого человека, хоть и замечал порой его ледяное и не очень-то божественное бесстрастие, однако всерьёз никогда не опасался за него, а в беседе видел шутку. Сейчас шутки кончились.
— Откуда он взялся? — зубы монаха стучали, хоть он и пытался успокоиться.
— Из ада, разумеется.
— Я не о том. Почему он пришёл? Ты позвал его?
Винченцо поднял глаза на монаха.
— Я подумал, что недурно бы перекинуться с ним парой слов.
— И он появился?
Винченцо резко выдохнул и взглянул на духовника с немым упрёком. «Etiam tu, mi fili, tu quoque, Brute», читалось в его унылом взгляде. Ему и самому было тошно.
— Не добивай ты меня, Христа ради. Я же не Аэндорская волшебница.
Зубы монаха перестали стучать, но руки всё ещё тряслись.
— Недалеко ушёл, сын мой. Раз ты ещё и некромант, Бога ради, не помышляй, пока ты здесь, об общении с Цезарем Борджа или Эццелино ди Романо, а то, упаси Бог, явятся, — монах уже чуть пришёл в себя, снова шутил, но улыбался криво.
— Ладно, — Винченцо заметил под книгой очки монаха, — вот твои окуляры. — Он протянул их духовнику и поднялся. — Я пойду. Молись обо мне.
— Постой, куда ты?
— Домой, — Джустиниани чувствовал упадок сил и лёгкое головокружение.
— Сын мой, законно молить Бога, чтобы он не дал нам впасть в искушение, но незаконно избегать тех искушений, которые нас посещают… — услышал он уже на пороге крипты и снова вздохнул.
Глава 9. Высшая свобода духа
Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его. — Пс. 108, 6
«Ты божественно свободен…» «Никто из нас не властен над собой…»
Винченцо шёл домой, но в глубокой задумчивости перепутал квартал, свернул не в том месте и вскоре обнаружил, что просто сбился с пути, оказавшись напротив фасада неизвестной ему крохотной церкви. Ноги его подкашивались, и он решил зайти в храм.
Внутри никого не было, ни прихожан, ни посетителей, ни сторожа. Впрочем, в храме, кроме деревянных скамеек, воровать было нечего. В правом притворе возвышалась статуя Христа, в левом был чей-то саркофаг, наверху темнели нечитаемые росписи. Винченцо, совсем обессилевший, сел на скамью, опустил голову к коленям, обхватив её руками и стараясь заткнуть уши. Ему казалось, что в ушах раздаётся не то шипение, не то странный, свистящий смех. Господи, за что? Он тяжело вздохнул и разлепил отяжелевшие веки.
«Господи, — забормотал он вдруг в едва осмысленном порыве, — я рано потерял мать, но не роптал, у меня был отец. Я потерял отца, но не роптал, у меня оставался дед. Когда я потерял его и лишился семьи и дома — я не роптал, ибо Ты посылал мне помощь и укреплял меня. Но вот Ты допускаешь вселиться в мою душу легиону бесов? Господи, Господи, кто устоит? Не принимал я даров дьявольских, не искал и не хотел их. Предложи мне их любой — бездумно отверг бы. Господи, Господи, кто устоит в таком искушении? За что губишь меня? Ибо что сотворят бесы с душой моей? Господи, Господи, услышь ропот мой, ответь мне! Чего Ты ждёшь от меня? Путей монашеских? Отказа от мира? Мой род должен прерваться на мне? Ибо не смогу я передать смерть сыну. Дай мне постичь волю Твою и дай силы её исполнить…»
Винченцо почувствовал, что совсем ослаб. В душе была пустота. Никто не отвечал ему, только где-то высоко над головой по храму носились не то ласточки, не то стрижи. «Разве тебе это не по силам?», прошелестело где-то — то ли в воздухе, то ли в нём самом, «разве ты не можешь этого понести?»
Джустиниани вздохнул. Не по силам? Пока он не встретил непосильного, это верно. Он скорее был испуган ожиданиями бед, чем происходящими событиями. Что же он тогда ропщет, глупец? Джустиниани поднялся и снова побрёл домой. Опять несколько раз сбился с дороги, но все же благополучно добрался до своего порога. Дома отказался от ужина и сразу лёг. Когда Луиджи принёс лампу, Винченцо уже спал, вытянувшись на постели и сложив на груди руки, как покойник.
Проснулся он на рассвете воскресения, освежённый и отдохнувший. Позавчерашнее видение поблекло в памяти, как хоть и страшный, но всё же сон. Явление же призрака не затронуло ни основ его души, ни ума, вызвав только брезгливое недоумение. Некромантия, мерзость мерзостей…
Винченцо вспомнил графа Гвидо. Тот остался в его памяти сорокалетним, смотревшим на него с ненавистью и злостью, но Джустиниани и представить себя не мог, как далеко зашёл распад этой души. Как он мог? Как мог созреть в душе человека, хоть единожды молившегося с верой, чёрный помысел о дьяволе? А впрочем, чего удивляться? Когда мысль человеческая отрывается от Бога, чем она завершится, по природе своей бесконечная? Чёрной бесконечностью. А бесконечно чёрные мысли — всегда дьявольские. Исконное отвращение к божественному — оно было только у сатаны и ангелов его, но им заражается и всякий, служащий сатане, он хочет приблизиться к Небу, чтобы презрительно плюнуть в него и стремглав сорваться в сладострастную муть земных наслаждений. Все бунты против Бога исходят из желания оправдать грех. Эх, Гвидо…
Тут Джустиниани вспомнил Нардолини и снова нахмурился. Как ни мерзок был дядюшка, мессир Альбино превосходил его втрое. Воистину, нынешнее падение человека неизмеримо страшнее первого. В Адаме человек отпал от Бога, в Иуде предал Бога. Но ныне люди просто гонят Бога с земли, изгоняют из своего сердца и души. Это не Адамов грех преслушания и не Иудин грех предательства, но грех последний: «Я не хочу знать о Тебе, Ты мешаешь мне…» Это не бунт, это равнодушие. Человек возмечтал забыть о Боге…
Джустиниани вздохнул, приказал Луиджи оставить ему все ключи от служб и комнат, сам же встал, ощущая почему-то в душе какое-то особое, необычное для него волнение. Распахнул дверь на балкон и вдруг замер. Тёплый утренний ветер обвеял его живительным благоуханием весны, запахом свежести магнолий и ароматом нарциссов. Винченцо схватился за перила и, чувствуя лёгкое головокружение, продолжал даже не вдыхать, но хватать ртом опьяняющий его воздух. Он не понимал, что с ним, сердце стучало, хотелось петь, он вдруг почувствовал себя семнадцатилетним.
Почему эта радость настигла его именно сейчас? Это знак того, что оледеневшая за годы душа медленно просыпалась? Или все-таки… Винченцо задумался. Или это все-таки пробуждение в нём дьявольского дара? Монах-то прав. Дьявольские видения могли быть и его фантазией, некромантия же ему куда как не померещилась. Двое разом грезить одинаково не могут.
Но явление покойника лишь разозлило его и удручило сердце стыдом и печалью. И хоть Винченцо прекрасно понимал, что новые находки в тайниках колдуна совсем не порадуют его, всё же взял оставленные Луиджи ключи и направился в спальню Гвидо.
Сундук стоял у полога кровати, но ни один ключ из связки не подошёл к нему. Пришлось воспользоваться универсальным: Винченцо вставил кочергу между основанием и крышкой, сильно напрягся — и сундук распахнулся. Джустиниани внимательно оглядел содержимое. Несколько книг, каббалистические трактаты, апокрифы и написанные от руки колдовские фолианты. Он лихорадочно просматривал их. «Книга Дагона». Оригинал на древнеарийском и латинский перевод. «Ключ к Бессмертию». Работа, доказывающая неоспоримое преимущество Чёрной Магии над Священной, книга, как говорили, «кричащей и омерзительной откровенности там, где люди достойные сохраняют молчание». «Чёрный бревиарий», содержащий перечень заклятий темных сил Яна Густава, есть главы по травам и зельям и разделы, посвящённые «охранным заклинаниям и амулетам». А вот «Книга Древнего Света», в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году его отпечатал Аристидо Торкья, считалось, что автором гравюр к гримуару был сам Люцифер. Открыв последний том, Джустиниани почувствовал тошнотворный запах, въевшийся в его страницы. Он пробуждал неуловимые, но удручающие душу воспоминания, и, перелистывая поблёкшие листы с извивами рукописного шрифта и размашистыми магическими формулами, Винченцо чувствовал, что они нагнетают неописуемое безумие.
