Конан и Гнев Сета - Делез Морис (книги хорошего качества .TXT) 📗
И такой выход присоветовала ей могущественная Иштар!
Девушку разобрал истерический смех, и, будучи не в силах, да и не считая нужным сдерживаться, она рассмеялась. Смех ее становился все громче и громче. Вскоре она поймала себя на том, что не может остановиться, и сама уже не смогла бы сказать, над чем смеется — над собой, над дурацким советом обладающей своеобразным чувством юмора Иштар или над своей злосчастной судьбой. Она продолжала смеяться и, смеясь, постепенно просыпалась, но пробуждение не принесло ей радости. Пожалуй, наяву все обстояло еще хуже, просто потому что явь — не сон… Она смеялась, пока в какой-то миг не осознала, что вовсе не хохочет в голос, как ей до сих пор казалось, а тихонько скулит, оплакивая себя, словно и не жива уже, хотя еще и не мертва.
За окном тихо разгорался кровавый рассвет. Скоро солнце поднимется и вновь начнет плавить город, так что к вечеру улицы пропекутся до состояния раскаленной печи. Ну и пусть. Зато теперь она точно знает, что не останется здесь ни за что. По крайней мере, не останется надолго. Иштар, сама того не ведая, показала, что ожидает ее в будущем, и это постылое грядущее казалось девушке настолько ненавистным, что она решила: чем жить так, лучше уж не жить вовсе. Но расстанется с жизнью она не раньше, чем пройдет по всем возможным и невозможным путям, ведущим к нему.
Бег, наполненный страхом, начал утомлять. Особенно потому, что бегун и сам уже не помнил, как долго бежит. Ему даже начало казаться, что всю жизнь. Самое же страшное заключалось в том, что он остался один, и некому было поддержать его: надежда, которая, как утверждали всегда оптимисты, умирает последней, скончалась еще утром. После ее смерти он уподобился животному. У него остались лишь инстинкты, и то всего лишь три из них; страх, обостривший чувства до предела, жажда жизни, что гнала его вперед, и стремление убивать, чтобы не быть убитым. До тех пор пока эта троица не предала его, как это сделала надежда, у него оставался шанс. По крайней мере, до сих пор именно они помогали ему выжить, но сейчас он не думал об этом. Впрочем, как и ни о чем другом. Просто, почувствовав усталость, он привычно перешел на размеренный шаг, хотя и осознавал, что это ничего не дает: ему нужен настоящий отдых, а не передышка на ходу.
Воин был явно не молод, но зато опытен, силен и вынослив, что с лихвой искупало избыток прожитых лет. Именно благодаря этим качествам он и оказался здесь, в трижды проклятом богами месте, где ник– то иной не протянул бы и часа. Однако и сам он отнюдь не был выкован из стали, и его закаленное годами тренировок и десятками сражений тело обладало своим пределом выносливости, который именно здесь ему впервые в жизни довелось исчерпать. Дыхание срывалось и, несмотря на то, что он уже не бежал, никак не хотело восстанавливаться. Легкие никак не могли набрать столь необходимый воздух и с глухим хрипом выбрасывали его остатки из лихорадочно вздымавшейся груди, словно стянутой огненным обручем. Он давно бы упал, но страх, неодолимый страх, постоянно напоминал, что нельзя делать этого, а жажда жизни гнала вперед, и лишь теперь, когда последние силы оставили его, страх словно испарился. Воин встал посреди мрачной черноты подземелья, чувствуя, что не в силах больше сделать ни шагу, даже если от этого будет зависеть его жизнь.
Его бронзовое, бугристое от мышц, мощное тело было почти обнажено. Наготу прикрывала лишь набедренная повязка, да на ногах были сандалии с ремнями, охватывавшими голени почти до колен. В правой руке воин сжимал короткий, широкий меч, ножны от которого выбросил, когда почувствовал, что они вдруг стали непомерно тяжелы. В левой он держал последний, уже наполовину сгоревший, факел. Длинные светлые волосы, стянутые на затылке синей шелковой лентой, свободно падали на спину.
Постепенно дыхание беглеца успокаивалось. С утра это была уже четвертая передышка и, как и в предыдущие разы, сознание вернулось к нему, напоминая о том, что он человек, и дразня свободой выбора, хотя на самом деле никакого выбора не было и в помине и все пути вели в никуда. Однако иллюзия казалась слишком заманчивой, чтобы от нее отказываться, а потому он стоял, задумавшись, и не мог сообразить, что делать и куда идти, а главное, тщетно пытаясь ответить на вопрос, который уже не однажды задавал себе: где он? Пот обильно струился по загорелому, мускулистому телу, но беглец не замечал этого. Нужно было решить, что делать, и как можно быстрее.
Почувствовав внутренний толчок, словно что-то липкое обволокло его мозг, воин вздрогнул от безотчетного ужаса. Он быстро огляделся, освещая коридор неровным светом догорающего факела, но ничего утешительного не увидел, потому что не обнаружил вообще ничего. Те же заплесневелые стены и тьма, из которой доносились отвратительные звуки, будто кто-то громко чмокал и скреб камень твердыми когтями. Он прислушался и понял, что не совсем прав. Звуки изменились. Временами в них вплеталось нечто похожее на раздирающее душу рыдание, которое так же внезапно сменялось натужным кряхтением, будившим совершенно иные мысли. Но главным было то, что вся эта какофония явно издавалась не человеческими глотками. Беглец, даже не видевший лицедеев, устроивших это дикое представление, от которого мороз продирал по коже, вздрогнул от страха, порожденного только что родившейся мыслью. Он подумал о том, что зря остановился, ибо теперь звуки начали приближаться, наплывать, грозя проглотить его отвратительной пастью неведомого, с наслаждением причмокнув осклизлыми губами.
Он быстро пошел прочь, размышляя о своем бедственном положении, и только теперь осознал, что находится в подземелье не так уж и долго. Об этом говорило хотя бы то, что он до сих пор еще не спал, да и сейчас не испытывал потребности в сне. Конечно, опасность подстегивает, но, когда наступит срок, а, судя по всему, случится это уже скоро, сон непременно настигнет его и свяжет по рукам и ногам. Чтобы отвлечься, он попытался припомнить случившееся, когда еще, полный сил и честолюбивых мечтаний, он, окруженный шумной компанией таких же, как сам, много повидавших на своем веку отчаянных рубак, спустился в подземелье. Теперь он проклинал своих товарищей за дурацкую беспечность, хотя тем уже было все равно. Впрочем, большую часть случившегося с ними вряд ли можно было предвидеть. И все-таки они обязаны были вести себя осмотрительнее!
«Если бы мы только могли заранее знать о том, что ждет нас здесь!»— с горечью думал воин, невольно ускоряя шаг, потому что звуки все приближались, а свет факела тускнел. Он бы не остался сейчас в одиночестве, а будь у него хоть один спутник, насколько все было бы проще! Чувствовать плечо друга, всегда готового встать рядом,— что может быть прекрасней! Но все погибли. Он последний. Еще живой… И он мечется в этой заплесневелой ловушке, точно крыса,— единственный из восьмерых, кому удается пока водить за нос костлявую, но загнанный в самое сердце подземелья, от страха уже лишившийся способности соображать!
Где-то совсем рядом упал камень, словно кто-то крадущийся следом в темноте неосторожно сдвинул его со своего места. Этот звук на время оторвал беглеца от черных, тягостных мыслей и вернул к не менее мрачной действительности. Воин вздрогнул и с тоской осмотрелся. Из последнего зала он свернул в этот коридор, почему-то показавшийся ему безопаснее прочих, и до сих пор у него не было причин ни для сожалений (как бы там ни было, а он жив!), ни для раздумий, ибо сворачивать просто некуда. Теперь же коридор сделался шире и начал разветвляться. Беглец вновь осмотрелся, наугад выбирая путь, которым ему предстояло идти. Все, что он видел вокруг, было одинаково омерзительно. Воняло застарелой сыростью и тленом. Покрытые паутиной трещин стены блестели от проступающей влаги, а отвратительные белесые слизняки, ползавшие по потолку, который мерцал при свете факела, зажатого в левой руке, создавали впечатление жуткой нереальности, дурного сна, от которого нет пробуждения.
