Хельмова дюжина красавиц. Дилогия (СИ) - Демина Карина (библиотека электронных книг .TXT) 📗

— Потому что розами по физии получать неприятственно. Колючие они.

…приказчик, подивившись этакой предусмотрительности, порадовался: и впрямь, пионы и мягче будут, и дешевле… и тоже красивые цветы.

— А колбасой? — вредно поинтересовался Лихослав.

— Колбасой… — из всех колец Себастьян выбрал самое сухое, тонкое, — Ты что, Лишек? Какая здравомыслящая женщина расстанется с этаким чудом?

Он погладил колбасу с нежностью.

— И вообще… краковельская колбаса — залог мира и благополучия… Заверните. И бант, пожалуйста, понарядней…

— Мне кажется, что ты надо мной издеваешься, — Лихослав мрачно смотрел, как приказчик оборачивает колбасу в розовую бумагу, а поверху вывязывает бант.

Тоже розовый.

Бумага в лавке имелась, а вот бант Себастьян с собой прихватил.

— Ну что ты, братец! — возмутился тот почти искренне. — Как можно?!

Евдокию похитили прямо из постели, в которой она соизволила предаваться тоске.

Похитили, надо сказать, вместе с пуховой подушкой, облаченной в шелковую наволочку, и пуховым же одеялом. Одеяло было жарким и душным, но Евдокия все одно натянула его с головой, поелику, во-первых, приличным девицам тосковать полагалось самозабвенно, отрешившись от мира с его искушениями, а во-вторых, тоска сопровождалась слезами, от которых Евдокиино лицо, надо полагать, распухло и сделалось еще более некрасивым, нежели обычно.

— Гадство какое, — сказала Евдокия, которая только-только перестала всхлипывать и тереть нос. Чесался он то ли от слез, то ли от перышка рыжего, высунувшегося сквозь наволочку и забравшегося в ноздрю. Евдокия нос чесала.

И думала, что, к превеликому ее сожалению, остаток жизни под пуховым одеялом не проведешь. Надобно решать что-то…

…а стоило подумать о решении, как вспоминался Лихо.

И слезы вновь градом лились.

В общем, она повернулась на бок, твердо вознамерившись покинуть убежище и дойти хотя бы до ванной комнаты, глядишь, холодная вода и поможет со слезами управиться… но тут ее похитили.

— Держи крепче! — раздался знакомый и до отвращения веселый голос. — А то сбежит, лови ее потом по всей гостинице!

— Что вы… — хотела спросить, но сквозь одеяло разговаривать было неудобно.

Скрутили.

С подушкой вместе, в которую Евдокия вцепилась в отчаянной попытке удержаться на кровати.

Подняли. Понесли… и главное, быстро так несли… а потом еще по ногам холодком потянуло… и Евдокии вспомнилась, что печали она предавалась почти в неглиже, рубашонка батистовая, с кружевами, не в счет. Мысль эта оказала парадоксальное действие: вместо того, чтоб вырываться и взывать о помощи, Евдокия затихла.

— Слушай, а она живая? Не шевелится, — заботливо поинтересовался ненаследный князь и, не дождавшись ответа, пятку пощекотал. А щекотки Евдокия боялась.

— Живая!

— Замечательно…

Лихослава она попыталась пнуть на голос, но тот, гад коварный, оказался недосягаем.

— Ева… сейчас мы тебя отпустим…

Хотелось бы.

И премного жаль, что печали Евдокия предавалась в обнимку с подушкой, а не с револьвером…

— Не отпустим, а немного развернем, — внес существенные уточнения Себастьян. — Если ее совсем развернуть, будет беда.

Будет, с этим Евдокия согласилась. Она уж постарается…

— Дорогая, а вы бы в обморок упали приличия ради… все-таки похищение…

— Не дождетесь, — буркнула Евдокия, выплевывая изжеванный от злости угол подушки.

Меж тем ее усадили, впрочем, продолжая держать крепко, пожалуй, излишне крепко.

— Отпусти, — просипела Евдокия Себастьяну, который сидел рядом и откровенно ухмылялся.

— Если я тебя отпущу, ты драться полезешь.

— Обязательно.

— Лихо, может, все-таки передумаешь? Зачем тебе драчливая жена? В монастыре вот тишь да гладь… молитвы о спасении души…

Щека Лихослава нервно дернулась.

— В каком монастыре? — поинтересовалась Евдокия, сама придерживая одеяло, которое предательски норовило сползти.

— В том, в который мой братец собрался от мирских искушений спасаться.

— Бес!

— Что?

— Помолчи.

— Не умею. Это ты у нас молчать любишь… к слову, с вас, панночка Евдокия, причитается. Между прочим, это я его от монастыря отговорил… немалых трудов стоило.

Лихослав был мрачен.

И смотрел исподлобья… и под его взглядом Евдокия вспомнила, что выглядит ужасно… полуголая, растрепанная, зареванная… глаза красные, нос распух… она его потрогала, чтобы убедиться — и вправду распух…

— Но ты не расстраивайся, Дусенька, — Себастьян приобнял ее и громким шепотом сказал на ухо: — Если он все-таки выберет монастырь, я тебя не брошу. Я на тебе женюсь!

— Нет! — взвизгнула Евдокия, представив себе этакую перспективу. И даже отодвинулась от потенциального жениха, жаль, что далеко не вышло, тесноват был экипаж. — Я за тебя замуж не пойду!

— Это почему?

— Потому… тебя перевоспитать канделябров не хватит… и вообще… я замуж не пойду.

— Тоже в монастырь? — Себастьян произнес это участливо и еще в глаза заглянул. — Так может, вы в один собрались, а я тут планы порушил… романтичные…

— Бес… ты бы проверил, куда нас везут…

— Куда надо, туда и везут, — буркнул Себастьян, но дверцу приоткрыл. И из кареты выбрался на ходу, чего делать было категорически запрещено.

Но в данный момент о столь откровенном нарушении правил Евдокии не думалось.

Вообще ни о чем не думалось.

Смотрелось в синие, вновь яркие глаза Лихо и… и зачем он здесь? Украл… бестолочь какая… и она еще обижена на него, долго будет обижена… и замуж не пойдет, в монастырь, впрочем, тоже… что ей там делать?

И не там, а в принципе…

— Вот… это тебе, — Лихослав протянул что-то тонкое, обернутое розовой бумагой и с розовым же бантом. От подарка исходил умопомрачительный чесночный аромат, каковой бывает лишь у хорошей, дозревшей колбасы. И темные пятна жира, проступившие на бумаге, подтверждали догадку.

А еще Евдокия вспомнила, что второй день не ела…

…страдала…

— Спасибо, — в колбасу она вцепилась и прижала к сердцу. — А… хлеба нет?

Вот все-таки неправильная она женщина.

Нет бы в слезы… или в обморок… объяснений потребовать или, напротив, ничего не требовать, но сказать Лихо, чтобы убирался с глаз долой и колбасу эту в лицо швырнуть. Но от такой крамольной мысли в животе заурчало.

— Хлеба нет, — со вздохом признался Лихослав. — Про хлеб мы как-то не подумали, но можем остановиться и…

— А куда мы едем?

— В храм.

— Жениться?

— Да… ты против?

— Не знаю, — Евдокия бант стянула зубами — он был завязан слишком уж туго и иначе не сдавался. — Ты в очередной раз передумал?

— Я никогда не… — он осекся и вздохнул. — Я тебя люблю. Наверное, с того самого момента, когда украл для тебя калач…

— Значит, украл?

— Взял без спроса! Но это не важно. Важно не это…

— А что?

— То, что я тебя люблю.

— Тогда почему…

— Потому что боюсь за тебя. Боюсь, что из-за меня ты станешь изгоем. Боюсь, что не сумею защитить. Что появится кто-то, кто пожелает избавиться не только от меня… охотники порой совершенно безумны… боюсь, что наши дети унаследуют мое проклятье. И боюсь, что за это ты меня возненавидишь… и наверное, у меня слишком много страхов, и я действительно должен бы поступить как человек порядочный, уйти, но сама мысль о том, что я никогда больше тебя не увижу невыносима.

Он замолчал, отвернувшись к окну.

Бледный. Издергавшийся… и наверное, нелегко жить, когда все вокруг считают тебя чудовищем… и наверное, даже понять можно, почему он так с Евдокией поступил…

…и наверное, все, что им сказано, сказано от сердца…

…есть охотники. Есть проклятье. Есть многое, чего не избежать, но какого Хельма он за Евдокию решает, кого ей любить, кого ненавидеть?

Бестолочь великоможная.

— Лихо…

— Да?

— Колбасы хочешь? — спросила Евдокия, чувствуя себя последней дурой. А он улыбнулся и ответил: