Личный демон. Книга 1 (СИ) - Ципоркина Инесса Владимировна (читать хорошую книгу .TXT) 📗

А ты тогда сказала себе: я хочу жить! Жизнью преступницы — но жить! Думаешь, тебя услышал твой белый непонятливый бог, Кэт? Тебя услышали честные черные духи. Они напились жертвенной крови и подарили тебе десять лет жизни. Немного, конечно. Ты ведь больше не просила открыто, а без конца молилась своему богу и его святым. Духи ждали, когда ты скормишь им часть крови, что тебе довелось пролить — и скажешь прямо, чего хочешь. Но вместо правды слышали путаные молитвы на скверной латыни. Как же глупа ты была, Кэт! Глупее безголовой курицы для сантерии…

Беленус дунул на услужливо поднесенную березовую ветку. По сучьям побежали струйки огня. Почему он не дунул сразу на костер? Новичка нужно повязать кровью, да? Еще не зная, каков будет ее следующий шаг, Катя взяла факел.

Глава 5

Муравьи в шоколаде

Я не смогу, я ведь не Кэт, я не смогу! — твердила Катерина, стараясь держать факел прямо. Прямо и подальше от бревен.

Теанна еще только поднималась наверх. Оказалось, это нелегкая задача — вскарабкаться по разъезжающимся стволам на трехметровую высоту, если тело твое старо и истерзано многочасовой погоней. Однако старуха лезла к месту своей казни с таким упорством, словно ее ждала не огненная мука, а величайшее блаженство. Катя видела жадное стремление майской карги выбраться из надоевшего тела — но не могла ему помочь. Мысль о том, что смерть, да еще мучительная, бывает милее жизни, не помещалась у Катерины в мозгу. Что-то из разряда шекспировских страстей, театральных жестов, трагических монологов с втыканием деревянного меча в подмышку. Но чтобы живой человек действительно рвался к смерти… Даже старики, поминутно твердящие: «И когда меня смерть приберет?», на деле хотят жить!

Катя обвела глазами толпу в старинных, но не изношенных одеждах, с древними, но не изжитыми предрассудками. Неужто все эти люди верят: если не сжечь гостеприимную Таточку, весна не настанет? Так же, как пять веков назад они верили, будто жестокое убийство пятидесяти черных котов обеспечит бесперебойную смену дня и ночи? Мракобесие, мракобесие, ужаснулась Катерина. Цивилизованный человек, истово чтущий школьный курс физики, в душе ее протестовал и требовал произнести обличительную речь. Идея высших сил, жаждущих жертвенной крови, так и напрашивалась на многословное научное опровержение. А весна в облике толстого насмешливого дядьки стояла рядом и ждала, когда Катя убьет зиму.

Дай мне сил! — взмолилась Катерина кому-то, спасавшему ее жизнь три века назад, на залитой кровью палубе, в море синее неба.

Откуда-то запахло рекой. Промозглый ветер принес песню-рыдание без единого понятного слова: испанского Катя не знала. Зато его знала Кэт.

А еще Кэт знала, кто такая Льорона. Мексиканская Медея, мать, убившая собственных детей ради мести неверному мужу. La Llorona, детоубийца и самоубийца, обреченная искупать грехи поденщицей Санта Муэрте, [14] выла вдали, словно оплакивая все живое, его прошлые смерти и будущие. Катя — а может, и все присутствующие — прослезилась от жалости к себе. Катерине даже не было стыдно за свои слезы. Сама смерть разрыдалась бы, слушая Плакальщицу. Один только Беленус продолжал улыбаться, наблюдая за Катей с неподдельным интересом — как мы иногда наблюдаем за муравьем, деловито бегущим своей надежной, единственно верной муравьиной тропой.

Тоска Плакальщицы, ушедшей из жизни в смерть, и бесшабашность Тима Финнегана, вернувшегося из смерти в жизнь, стояли перед Катериной лицом к лицу, точно бойцы на ринге. Катя, будто рефери, выбирала победителя — выбирала и никак не могла выбрать. Песни Льороны не помогли, лишь запутали ее. Что делать? Прославлять жажду жизни, словно ты не Катя, а Кэт, убивавшая ради выживания с бездумной ловкостью хищника? Погрузиться в темень отчаяния и предоставить Теанне собственную душу как вассальное владение, пусть гасит последние проблески надежды? Да и на что надеяться смертной женщине с оледеневшей душой и сожженным телом?

А голос отвергнутой самоубийцы у реки все стонал, призывая смерть, требуя от смерти помощи, ответа… любви. Любви в обмен на любовь.

Si ya te he dado la vida, Llorona!

¿Qué mas quieres?

¿Quieres más?

Я ведь уже отдал тебе свою жизнь, Льорона!

Чего ты еще хочешь?

Хочешь большего?

Неожиданно для себя Катерина улыбнулась. Люди, спроси их напрямик: смерть или жизнь? отчаяние или надежда? — хором выберут «позитив». А потом непременно станут жаловаться, что жизнь их не балует и что надежда им изменяет. Потаскуха ты, жизнь. Всегда у тебя есть кто-то любимей меня, дороже меня, подумала Катя. Смерть — другое дело. Ее любовь — навечно. Ее узы — нерасторжимы. А главное, если сейчас повторить: «Si ya te he dado la vida, Llorona! Я ведь отдала тебе свою жизнь!», то наступит свобода. Свобода отчаяния, когда нет нужды сопротивляться неотвратимому и догонять упущенное. Почти мудрость. Почти нирвана.

Катя подняла голову и посмотрела на Теанну. Привалившись к майскому дереву, торчащему из груды бревен, старуха, казалось, дремала. Укрой меня своим покрывалом, Льорона… Почему я умираю в холоде? Потому что любовь смерти холодна — и даже предательство жизни теплее, чем преданность смерти? Катерина поднесла факел к бревнам. Пламя нехотя лизнуло наваленный поверх бревен хворост, забралось вглубь, недовольно плюясь искрами и дымя. Ты умрешь не в холоде, старуха. Хотя и эту смерть ласковой не назовешь, все врет речной призрак, песни врут, врут сказания.

Катя прикинула, сможет ли она забросить факел наверх. И что лучше: чтобы костер разгорался быстрее или?.. Где-то писали: жертвы аутодафе и пожаров теряют сознание от едкого дыма раньше, чем огонь примется обгладывать их тела. Утешение, конечно, небольшое, но уж какое есть, на костре выбирать не приходится.

И тут пламя взмыло к предрассветным небесам. Будто огромная птица-кардинал, сверкая пурпурной грудью и черной маской вокруг глаз, вспорхнуло из гигантского гнезда, обхватило крыльями обессилевшую Теанну и унесло в беззвездную пропасть. Костер продолжал, гудя, набирать силу, но возле майского шеста уже никого не было. Катерина перевела дух. До последнего мгновения она не была уверена, что не наделает глупостей — не полезет в огонь помогать зимней карге, не набросится с кулаками на бога Бельтейна, не подожжет тем же факелом пяток дорогих гостей, что сначала ели-пили хозяйское угощение, а потом саму хозяйку живьем изжарили… Цинизма Кэт не хватало, чтобы заставить Катю безмятежно созерцать огненное жертвоприношение. Даже если оно действительно необходимо. Даже если без сожжения чего-нибудь корчащегося и вопящего от боли весна не наступит.

Над костром занялась заря. Рассвет плескался кровавыми полотнищами не на востоке, а прямо над огнем Бельтейна, там, где алая птица вонзилась в небо. А неподалеку от рассвета, похожего на зарево, в полную силу светила зеленоватая луна Бельтейна. Катерина представила, как это зрелище сводит с ума сотню-другую астрономов. И вдруг поняла, что ей напоминает небо Бельтейна. Театральный задник.

— Ну что? — обернулась Катя к Апрель, злясь на ясноглазую богиню безумия почти так же сильно, как в свое время Кэт злилась на Маму Лу. — Спектакль окончен?

— Спектакль? — переспросила Апрель.

— Конечно, спектакль, — буркнула Катя. — Все это подстроено, чтобы я сделала выбор, да? Чтобы лишний раз подтвердила готовность сотрудничать с демонами? Сейчас к рампе выйдет Цапфуэль, прочтет нотацию в духе «Почтенная матрона не жжет старушек на потеху язычникам!», Наама его засмеет, Беленус их помирит — и по домам.