Колодец старого волхва - Дворецкая Елизавета Алексеевна (читать книги бесплатно полностью .txt) 📗
– Дали бы боги! – с надеждой сказала Живуля.
Ее мягкое сердце всегда было готово верить в доброту богов, а мнение других неизменно казалось ей правильным и убедительным. Галченя, конечно, был холопом и стоял ниже ее, хоть и бедной, но свободной дочери ремесленника, но он был мужчиной и уже поэтому казался Живуле умнее. И она охотно делилась с ним своими тревогами, надеясь, что он ее разубедит.
– А то люди говорят: вот прознают печенеги, что князь из Киева в поход ушел и все дружины увел, так придут опять к нам. А под стугнинские городки они в прошлый год ходили, Мал Новгород так и лежит разорен – им теперь дорога к нам открыта.
– Боги помилуют! – утешал ее Галченя. – Такие стены никакому ворогу не одолеть. Правда, матушка?
Чернава посмотрела на них и ответила не сразу. За долгие годы жизни среди славян она перестала понимать, кто ей свои, а кто чужие. И глядя на смуглолицего ее сына, странно было слышать, что он говорит о печенегах как о врагах.
– Правда, – ровно подтвердила Чернава, но сын услышал в ее голосе затаенную грусть. – Но и народ Бече живет голодно – и он не имеет много хлеба. Не надо думать, что они желают зла. Люди степей – не волки, хоть и ведут свой род от волков. Всеми народами владеют боги. Когда Тэнгри-хан и богиня Умай добры, народ Бече имеет еду от своих стад и кочует в степях. А когда нет, когда война, или засуха, или мор – тогда в степи голод и смерть. Тогда…
Чернава не договорила, но Живуля и сама могла докончить – тогда печенеги идут в набег. А набег – это дымы пожаров на полуденном краю небосклона, причитающие беженцы, затоптанные поля и дороговизна хлеба, полуголодный год, болезни… Живуля поежилась, словно черное зло, обрекающее на беду печенегов и славян, уже было где-то рядом.
– А кто это – Тэнгри-хан? – шепотом спросила она у Галчени.
– Бог – хозяин неба, – ответил он и показал взглядом вверх, где белые облака, похожие на толстых коров, лениво паслись в голубых лугах. – Вроде как Сварог печенежский.
– А Умай? – Богиня земли, вроде Макоши.
Громча, увидев их вдвоем, издалека погрозил кулаком. Ему вовсе не нравилось, что его сестра сидит рядом с холопом печенежской крови. Недавно Живуле исполнилось пятнадцать лет, с этой весны она считалась невестой. Она была миловидной девушкой, сероглазой, с круглым простоватым лицом, мягким носиком и розовыми губами. Никакая лента не держалась в ее прямых русых волосах, тонких и не слишком густых, коса ее быстро расплеталась, и волосы всегда были в беспорядке рассыпаны по плечам, висели вдоль щек, падали на глаза и мешали смотреть. Худенькая и неприметная, Живуля не привлекала парней ни веселым нравом, ни пестротой наряда – небогатый гончар только и мог купить дочери, что пару бронзовых заушниц да медный перстенек. И все же доброта сердца, покладистый нрав и трудолюбие делали Живулю вполне достойной невестой, за которую, особенно если толком причесать ее и хоть как-то принарядить, родичи могли бы попросить у посадского жениха порядочное по меркам Окольного города вено. А какое вено спросишь с холопа? С ним дружбу водить – только позориться
– А тебя за меня бранить не будут? – спросил Галченя, перехватив опасливый взгляд Живули в сторону родичей. – Ты такая хорошая, как цветочек беленький, а я мало что холоп, так еще и печенегом зовут…
Живуля смущенно улыбнулась, услышав про цветочек. Не будучи красавицей, она не была и разборчива, ей нравился Галченя, и оттого вдвойне приятнее было знать, что и она ему нравится. Непривычная наружность Галчени будила ее любопытство, а нелегкая участь вызывала сочувствие. А он был так ласков с ней, так явно благодарен за доброе участие, что Живуля готова была любить его за одно это. Дома ее уже не раз бранили за дружбу с сыном печенежки, но эта дружба была так дорога ее сердцу, что в этом она находила в себе силы, хоть тайком, все же ослушаться отца и братьев.
– Бывает, пеняют, – созналась она, отведя глаза и в смущении дергая зеленые стебельки травы. Она боялась обидеть Галченю, но не умела солгать. – Тебе, говорят, скоро замуж идти, а он…
Впервые, нечаянно связав вместе Галченю и замужество, Живуля вдруг страшно смутилась и покраснела, как спелая земляника. Смутился и Галченя. Ему и мечтать не приходилось жениться, а тем более взять за себя свободную девушку. Но сейчас, когда Живуля произнесла эти слова, он вдруг понял, что ему этого хочется больше всего на свете. Едва дыша, слыша только стук своих сердец, они сидели рядом на траве, в смятении не смея поднять глаза и все же ощущая друг друга рядом с такой силой и ясностью, как никогда прежде. В свежем теплом ветерке их овевало дыхание доброй богини Лады, которая не различает свободных и холопов.
В соседнем овраге, где горожане брали землю для подсыпки вала, вдруг послышался гомон.
– Глядите, кости! И железо тут! Мертвец, гляди! – раздавались там возбужденные, испуганные, любопытные голоса. – Чей же он? Откуда здесь?
Выбирая землю из склона оврага, работники кузнечного конца нежданно наткнулись на человеческие кости. На их крики со всех сторон сбегались любопытные и толпились в овраге, разглядывая пугающую находку. Разгребая землю, кузнецы нашли человеческий скелет с истлевшими остатками кожаной одежды, а рядом пару конских копыт. Тут же лежало оружие – тяжелый лук с костяными накладками, железные наконечники стрел, широкая, почти прямая сабля с заостренным концом.
– Э, это все не наше! – увидев почерневшее оружие, сразу определил молодой кузнец. – Это работа печенежская!
– Верно, печенег это! – согласно заговорили белогородцы вокруг. – Гляди, копыта – так печенеги хоронят, чтоб, стало быть, на тот свет ему верхом доскакать.
– А сам конь где же?
– А самого коня родичи на страве съели – такой у них обычай.
Чернава и Галченя с Живулей подошли поближе. – Идите сюда! – Один из кузнецов увидел их и посторонился. – Идите, гляньте – ваш?
Люди расступились, пропуская печенежку с сыном. Чернава заглянула в яму, помедлила, а потом кивнула.
– Наш, – подавляя вздох, сказала она. – Давно. Еще не было города. В походе умер.
– Умер-то умер, а мы его потревожили! – с опасливым недовольством сказал другой кузнец, постарше. – Как бы не осерчал – вон, кости все разворошили. Выйдет он теперь из могилы и начнет злобствовать. Или к своим полетит да на нас их приведет – мало ли беды…
Народ вокруг тревожно загудел. – Засыпать его назад, да дело с концом! – Нечего ему в нашей земле лежать! Выбрать кости из яруга да в реку. Пусть Ящер его ест!
– Нету тут вашего Ящера! Это у вас, у словен, во всякой луже по ящеру жертв дожидается, а у нас в Рупине нету такого!
– Ты словен не трогай, удалой! – Да будет вам! – остановил разгорающуюся брань старый кузнец. – Мало ли нам печенегов да печенежских навий, чтоб еще меж собой раздориться.
– Обережу позовите! – подсказал кто-то. – Он знает, как навий прогонять!
– Тоже выдумали! Обережу, еще кого? Может, вам еще Будимира Соловья из Новгорода кликнуть? – перебил эти голоса Зимник, прорвавшись вперед.
Теперь на нем была простая серая рубаха с засученными рукавами, волосы на лбу, перетянутые ремешком, намокли и слиплись от пота, на разбитой Явором губе видна была болячка с засохшей кровью. Зимник был зол на весь свет за то, что его, умелого замочника, сперва побили, а потом еще заставили копать землю, и от работы его злость не проходила, а только увеличивалась.
– Обережу вам! – злобно выкрикнул он и плюнул на землю. – Да чего он сотворит, болтун старый! Епископа зовите! Епископ теперь у нас Богу служит, он и оборонит нас!
– Да ведь дух-то навий… – начал кто-то возражать. – А кто супротив – самому князю супротив! – вскинулся Зимник, даже не разглядев, кто это сказал. – Так и тысяцкому доведем!
– Ну и ступай сам за ним, – сдержанно, с осуждением ответил старый кузнец. Все знали, что Добыча старается подладиться к епископу и все замочники надеются на его заступничество.
– И пойду!
Все больше разъяряясь от всеобщего молчаливого осуждения, Зимник махнул рукой, словно стряхивая с себя неодобрительные взгляды, и широким шагом направился к воротам в город. Переглядываясь, люди разошлись подальше от разрытой ямы, но за работу никому приниматься не хотелось. Теперь даже страшно было ударить в землю лопатой – а вдруг снова кость покажется? Кто бормотал заговор, кто крестился, думая, что лишняя защита не помешает.
