Ведьма - Хаецкая Елена Владимировна (хорошие книги бесплатные полностью .txt) 📗

Усталость пересиливала все — и страх, и боль. То и дело женщина проваливалась в бесконечный ватный сон. Но через мгновение новая боль вырывала ее из сна и заставляла грезить и мучиться.

Сначала ей думалось о матери, почти совершенно забытой. Мать была сухопарой женщиной, у которой дурно пахло изо рта. Мать наклонялась совсем низко над маленькой девочкой и бранила ее этим вонючим ртом за какие-то провинности — ребенок не понимал, за какие. Однажды мать легла на лавку, тяжелая, деревянная. Девочка коснулась ее руки и испугалась: рука была как полено. Ребенка грубо отпихнули — она не видела, кто, видела только засаленную юбку. Она вцепилась в эту юбку, как вошь, и ей было очень страшно.

Потом настало время тетки Маргариты. Ее лицо почти ничем не отличалось от материнского. Но побои Маргариты помнились лучше. И постоянный голод.

Маргарита Дорн скончалась от удара полгода назад…

— Я убила ее, — торжествующе сказала Рехильда Миллер. — Ее дряблое горло сочилось у меня между пальцев, как сырая глина.

Это был лучший день ее жизни. Она помнила его почти по минутам.

Утро, светлое окно, она сидит за ткацким станком. В груди, глубоко-глубоко запрятанное от всех, зарождается и растет предчувствие огромного счастья. Она боится пошевелиться, чтобы не спугнуть это ощущение, чуткое, как лесной зверек. Она знала: ночью Агеларре придет к ней.

Вот как это было.

Он появился, едва только рогатый месяц поднялся над водами Оттербаха. У него было прекрасное сияющее лицо. Я полюбила этот большой рот и острый нос. Может быть, я заманила в свою постель Бальтазара Фихтеле только потому, что он немного похож на Агеларре. Но я не хочу сейчас говорить о Бальтазаре Фихтеле. Я хочу говорить об Агеларре.

У него светились руки. Он осторожно раздел меня. Впервые в жизни я стояла обнаженная перед мужчиной. Я вообще впервые сняла с себя все одежды и не спешила надеть их снова. И мне не было ни страшно, ни стыдно.

С ним не бывает ни страшно, ни стыдно.

Он провел рукой по моему телу, и оно стало светиться, как и его пальцы. Он коснулся моих локтевых впадин, и ключиц, и подмышек, он накрыл ладонью мой пах. Больше ничего не делал, только прикасался. Но от этих прикосновений все мое тело загорелось, и меня пронзило наслаждение, какого я никогда не знала. Ни в те дни, когда Николаус Миллер был еще в силе. Ни потом, когда легла в объятия Бальтазара Фихтеле. Бальтазар — мальчишка по сравнению с Агеларре. Одно прикосновение руки моего господина значит для меня больше, чем вся любовь Бальтазара.

Но он не занимался со мной любовью, мой господин.

Неожиданно я испугалась, потому что настал день. Он заметил мой испуг, засмеялся и сказал, что я глупышка. Ночь едва началась. Просто я стала видеть в темноте. И я поняла, что он прав. Он никогда не ошибается. Кто угодно может ошибиться, только не Агеларре.

Он взял меня за руку и вывел из дома. Мы прошли через город, и никто нас не видел, хотя мы встретили несколько человек на улицах — ночную стражу и кривого Крамера-Мусорщика. Мне показалось, что он-то как раз нас и заметил, но потом я сообразила, что он немой и все равно никому не расскажет, и засмеялась.

Я смеялась и смеялась, и мое тело становилось все легче и легче, как будто земле было весело нести на себе такой легкий груз, как мое тело. И я поняла, что могу взлететь, если захочу. Но я не хотела, потому что Агеларре шел по земле.

И вот мы уже за городом, на склоне холма. Черный Оттербах течет перед нами, черный крест над Обжорой вырисовывается на фоне неба, где еще не до конца угасла заря.

Мне всегда было страшновато возле зловещего креста, но сегодня меня просто передернуло, когда я его увидела, и я поскорее отвернулась. Кроме того, я знала, что там, под крестом, схоронен новый мертвец. И лучше бы ему оставаться мертвым, подумала я, потому что он, вероятно, мог воскреснуть и отомстить мне.

Но потом я опять вспомнила — рядом с господином Агеларре можно ничего не бояться. И снова меня разобрал смех.

Он сломал ветку со старой ивы и провел по ней рукой, так что она засветилась и засияла, как будто там, внутри, горела свеча. Он взял меня рукой за бедро и заставил расставить ноги пошире, а потом вложил мне между ног эту ветку, как будто я ее оседлала. И от этой ветки шло такое нестерпимое наслаждение, что мне захотелось плакать. А он отпустил меня и крикнул:

— Лети!

И я взлетела.

Земля простерлась подо мной. Она была залита светом, точно стоял ясный день. Только гораздо более ярким, чем бывает даже в самый солнечный день. Вот наш город и наша улица, а вот луга, куда пастухи выгоняют пастись городское стадо; дальше поля, возделанные под рожь; видела я и рудник, и реку, и Разрушенные горы, откуда много столетий назад спустились три старателя.

Чем выше я взлетала, тем прекраснее казалось мне все, что я видела внизу.

Чудесный полет открывал мне красоту земли, на которой я живу. Он преобразил все вокруг, озарил дивным светом давно знакомые места. Какой желанной была эта красота! Сперва мне захотелось перенести ее на гобелен, показать другим, создать работу, которой восхитился бы весь мир. А потом я поняла, что совсем не этого мне страстно хочется. Я жаждала обладать этой красотой одна. Я мечтала властвовать над нею.

Я увидела Агеларре, он простирал ко мне руки, и я влетела прямо в его объятия, хохоча и рыдая, и он прижал меня к своей груди.

— Ты никогда не сможешь забыть того, что видела, — сказал он, и я знала, что он говорит правду.

И он сказал мне, что сейчас я могу сделать все, что захочу.

— Ты видела совершенство, Рехильда Миллер, — сказал он. — Лучшее из сотворенного. Весь мир лежит у твоих ног.

Таков был дар Агеларре.

И я была согласна с ним — всей душой.

Тогда он заговорил о тех, кто марает прекрасную землю. О злых, увечных душах. О жадных, о бесчестных. И после увиденного люди показались мне ничтожнее вшей.

Он дал мне право судить их. Разве не вычищаем свое платье от насекомых?

И я подумала о тетке Маргарите, о ее грязной убогой лачуге, о вони, которая расползалась от ее лохмотьев, о ее убогой стряпне, тяжелой руке, и ее сердце представилось мне подобным заплесневелой корке хлеба.