Легенда Кносского лабиринта - Ширанкова Светлана (читать хорошую книгу .txt) 📗
Антистрофа четвертая. Минотавр
Тьма, окутавшая меня плотным покрывалом, отпускает неохотно, через силу. Я вязну мухой в густой патоке и отчаянно рвусь наверх, а воздух пахнет ужасом и кровью, и это может значить только одно — я опоздал. Безумие втягивает когти, облизываясь сытой кошкой, и сворачивается клубочком где-то в закутке внутреннего лабиринта до следующего раза, оставляя меня лицом к лицу с остатками своего пиршества.
Открыть глаза — подвиг, куда там Персею с его Горгоной, у того хоть полированный щит был, а у меня?.. Очень хочется, как в детстве, зажмуриться покрепче и представить, будто ничего ужасного не произошло — просто приснился страшный сон. Сейчас придет мама, принесет кружку теплого молока, а я буду морщиться и пить ненавистную жидкость самыми мелкими глотками — пусть мама подольше посидит на краю ложа, поглаживая мои взъерошенные вихры… Глупо. Тем более что и теплое молоко, и мамину руку в волосах я придумал сам.
Размяк, Критский Ужас, растекся лужицей розового масла. Простых человеческих радостей захотелось. Ничему-то тебя жизнь не учит. Одно утреннее пробуждение на песке рядом с чужим телом — и губы расползаются в дурацкую улыбку от звука сонного дыхания, а несмышленый лобастый теленок внутри норовит ткнуться носом в раскрытую ладонь, которая вчера так ласково…
Короче, я позорно сбежал. То есть пошел к роднику умываться. Очень быстро пошел, не спорю. И только встав на колени у воды, сообразил, что забыл надеть маску. Запас ругательств — весьма обширный, как мне казалось прежде — грозил закончиться раньше, чем я доберусь до своего имущества. Но, подойдя к берегу, я подавился очередным витиеватым выражением. Силуэт незнакомого корабля, толпа людей на пляже, острый запах суеты и опасности — да что ж за невезение! Как же мне теперь… но тут мое внимание привлекло бесчувственное тело у воды. Спутанные темные кудри, ободранная скула выделяется отчетливым пятном на фоне побледневшей кожи, кровь на виске. Тяжелый бронзовый молот смял линию горизонта, глаза засыпало черным песком, и я перестал быть.
Впервые это случилось через год после моего знакомства с Дедалом. То есть, возможно, приступы бывали и раньше, но память милосердно не сохранила никаких воспоминаний. Мой обожаемый наставник покинул меня надолго, уехав с посольством в Коринф — говорили, что там появился какой-то удивительный корабельный мастер, которого Минос велел переманить на Крит или хотя бы разведать пару-тройку секретов. Мне все это казалось глупостями — никто из смертных не в состоянии превзойти учителя, так зачем же зря время тратить?
Тоска и скука, сговорившись, взяли меня в грамотную осаду. Я был готов с утра до ночи торчать на прибрежных скалах и таращиться на море вопреки доводам здравого смысла, не отвлекаясь на такую ерунду, как еда и отдых. Но здравый смысл был упорен и, отчаявшись уговорить, подсунул мне Идею: к возвращению Дедала смастерить триеру, чем поразить его в самое сердце. То, что боевой корабль я видел до этого всего пару раз, меня не смутило — чертежи лежат у наставника в плетеном ларе со сломанным замком, который стоит справа от входа в мастерскую. Мне же для дела надо!
Понятия не имею, сколько дней прошло. Высунув от усердия язык, я резал, кромсал, выстругивал и подгонял — три ряда весел из тонких щепок, мачта-камышинка, льняной парус (пришлось для такого дела пустить на лоскуты подол собственного хитона). Таран в форме рыбьей головы был моей особой гордостью. Оставалось только покрасить корпус — краской я планировал разжиться в гончарне с утра пораньше, пока там никого нет.
Я валялся на полу, любуясь кораблем, и воображал себя триерархом. Вот я отдаю приказ, и по команде келеустоса полторы сотни весел опускаются на воду. Мои верные солдаты застыли на навесной палубе, сверкает начищенная медь щитов, таран ножом вспарывает ткань моря… В этот момент дверь открылась, и один из прислужников зашел ко мне, намереваясь погасить на ночь масляные светильники. От неожиданности я с шумом подскочил, слепой раб шарахнулся в сторону, и я поначалу не обратил никакого внимания на слабый хруст откуда-то снизу. Успокоившись, что маску можно не надевать — она валялась на ложе, потому как мешала работать, — я обернулся и увидел бесформенную груду обломков на месте триеры. Моей триеры! Моей почти-законченной-и-такой-замечательной-три… Тупое недоумение медленно закипало в груди, превращаясь в обиду, боль, ярость и, наконец, в дикий, обжигающий гнев. Эта пузырящаяся темная жижа накрыла меня с головой, и я умер.
Стража забила тревогу не сразу, и в кои-то веки разгильдяйство спасло охранникам жизнь. Лениво постучав в дверь несколько раз и поругавшись для порядка, кто именно пойдет к «отродью» (в смысле, к отпрыску Колебателя земли), один из солдат осторожно заглянул в комнату. Внутри было темно и тихо. Но принесенный факел разогнал мрак, и вздрагивающее пламя выхватило из черноты раба с застывшей улыбкой на лице, скорчившегося на полу в луже крови, и меня, лежащего рядом в такой же позе, разве что крови не было. Вроде бы.
Минос, вызванный перепуганными слугами, распорядился убрать труп и перенести меня на ложе. Рабы мялись у порога — даже до слепых и глухих успела дойти жуткая новость про кровавое убийство, и никто не торопился навстречу смерти. Их пришлось загонять внутрь древками копий. Несколько дней я провалялся один в лихорадочном беспамятстве, и заходить ко мне решались лишь самые отчаянные исключительно под угрозой наказания.
Что-то тянуло меня наверх из глубокого омута. Сам бы я, наверное, так и не выплыл. Ощущения возвращались неторопливо, нехотя — головная боль, пересохший рот, мокрые от пота простыни. В животе словно поселился клубок рассерженных змей, и теперь они изо всех сил пытались найти путь наружу. Руки — бесполезные обрубки дерева: есть ли, нет, все равно толку никакого. На веках покоится небесный свод, не меньше — старина Атлант, видать, прогуляться решил, а я сдуру согласился его подменить. Неведомая сила приподнимает мою голову, и деревянный край чашки настойчиво тычется в губы — открой, пусти! Теплая горьковатая жидкость кажется слаще божественного нектара, и я глотаю ее, торопясь и захлебываясь. Но остатки тьмы внутри недовольны посторонним вторжением, склизкая медуза раздувается в горле, и меня долго рвет желчью и ошметками ужаса.
Вместе с последними спазмами ко мне возвращается способность шевелиться. Рука, потянувшаяся к лицу, нащупывает влажную ткань. Пахнет яблочным уксусом и душистым маслом, голова слегка кружится, палуба подо мной покачивается на мелкой волне… какая еще палуба?! Пытаюсь вскочить, но кто-то берет меня за плечи и укладывает обратно. Мотаю головой, протестующе мычу — язык во рту вялый, рыбий.
— Куда собрался, герой? — цепляюсь за чужой голос, как за подол маминого пеплоса — не уходи, не бросай меня одного! — Лежи, лежи, рано тебе пока за подвигами.
— Дедал? Ты вернулся? Ты решил взять меня с собой? Куда мы плывем?
На губы ложится теплая ладонь.
— Успокойся, малыш. Мы дома и никуда не плывем, в таком состоянии ты не дотянешь даже до Наксоса. Стоило оставить тебя без присмотра, и ты натворил дел — веслом не разгребешь, — голос такой же теплый, как и ладонь.
— А… что со мной? Я заболел?
У молчания терпкий травянистый запах.
— Ты совсем ничего не помнишь?
Палуба подо мной качается сильнее — приближается шторм. Сейчас накроет волной, и я… захлебнусь? выплыву?
