Урощая Прерикон (СИ) - Кустовский Евгений Алексеевич
Прежде чем сделать это, здоровяк снял с них припасы и утварь, сгрузил все добро на два покрывала, которые затем собрал углами в узлы и привязал к концам веревок, свисающих вниз вдоль стен утесов. Очень скоро оба груза были доставлены по назначению, их подъем спорился голодом, который все разбойники испытывали. И хотя съестного оставался мизер, бандитов, привыкших жить одним днем, нисколько не волновала его экономия. Здравомыслящий Кнут был только на одной стороне каньона и даже там он не решился препятствовать насыщению голодного братства, каждый член которого стремится урвать себе кусок побольше, нисколько не заботясь о своем ближнем, а иногда и вырывая приглянувшийся шмат солонины прямо из его рук.
Не такую паству воспитывал Падре, но от того состава банды, который ходил под ним, теперь мало что осталось. За Падре сражались почти что обученные вояки, выступившие против закона, среди них и правда было много спившихся ветеранов и своевольных дезертиров. Куда бы они не направили своих лошадей, везде их обгоняла дурная слава, а богачи хватались за кошельки при одном упоминании о банде опального священника. Те времена давно прошли, эта свора койотов, которая ходит под Кнутом, вовсе не главный террор прерий, но всего лишь одна из многих кочующих банд и даже не самая опасная среди них. Не пистолетов и ружей бояться теперь землевладельцы, но стрел, томагавков и копий.
В годы Падре имя Кавалерия знало не меньше людей, чем сейчас знают имя Алый ветер — так зовут вождя Красного сокола, одного из вхожих в племя Огненноликих кланов, по жестокости уступающего только лидеру главенствующего клана Черного пламени — худшего кошмара цивилизованного человека в прериях — варвару, известному под именем Кровавый топор. Теперь Кавалерию уже никто не помнил, да и никто не говорил о нем. По правде сказать, его это даже радовало. Бывшего каторжника вообще мало что заботило теперь, его мирская жизнь давно кончилась, он просто пока не был готов умереть. Для того, чтобы существовать, нужно пить хоть раз в два дня, есть хоть раз в неделю, избегать пуль и петли, и всего, что может убить. Занимаясь этим, он и коротал свои дни. Завладев куском мяса, Кавалерия удалился от компаньонов, спрятавшись в тени скал и придремав там. Как змея ищет тепло, так человек ищет прохладу после жаркого дня.
Здесь, наверху, не везде можно было пройти свободно: снизу казалось, что выше стен утесов пустошь, но после того, как человек забирался наверх, он видел гигантский второй порог Рубикона вдалеке, а между ним и собой — камни и скалы, торчащие из земли, словно кабаньи клыки или шипы ежа. У некоторых из этих скал верхушки были острыми, у большинства — тупыми. Все вместе они образовывали лабиринт или лес из каменных деревьев. Здесь иногда встречались пещеры, ведущие незнамо куда, иногда за очередным поворотом таилась яма или целый разлом и нигде не было признаков жизни, только кондоры парили в высоте, черными точками в небе, далеко-далеко на востоке, оставленном позади. Там, на востоке прерий, текли реки и была жизнь, здесь, на западе, только скалы и клоаки, с одних сорвешься, в другие провалишься и не увидишь дневного света во век. Залог выживания здесь, если уж глупость тебя сюда занесла, приятель, — отсутствие любопытства.
С громким шлепком, слышным даже на стенах каньона, Джек Решето зарядил своей огромной растопыренной пятерней по заднице первой лошади, отчего та едва не упала и, заржав, побежала в ущелье. Тот же трюк он проделал и со всеми остальными лошадьми, только самые умные из животных, поучившись примеру уже пострадавших, вбежали в разлом без посторонней помощи. Во всем этом самоуправстве чувствовалось отсутствие легкой руки Лассо-Пита, ковбой бы только присвистнул, и все лошадки побежали бы за ним.
Тщетно высматривал Кнут на востоке пыль на хвосте его лошади, весь остаток того дня он провел у края утеса, не выпуская из рук подзорную трубу, таких приборов у банды было всего две: у него да у Миража. Раньше та, что считал Кнут своей, принадлежала Падре, и револьвер в кобуре он тоже однажды вытащил из его кобуры. Этот револьвер, сменивший еще до Падре множество владельцев, оказался теперь в руках, верно, худшего стрелка во всех прериях.
— Проклятье! Ублюдок не едет и все, нету его! Проклятье! Неужто подлец посмел меня надуть?! — в какой-то момент он лишился терпения и вскочил, понося Лассо-Пита на чем свет стоит, затем сорвал с головы свое видавшее виды сомбреро, изо всей силы подбросил его в воздух, но не успел достать револьвер до того, как шляпа упала. Совладав кое-как с кобурой, не желавшей ему уступать, он все равно в шляпу выстрелил, но промахнулся, и потому грязно выругался, затем подошел и пнул ее ногой. После, немного поостыв, он опять подошел к шляпе, поднял ее и водрузил себе на голову, прикрыв сальные, уже месяц немытые волосы. Сомбреро было исконно Кнута, он его даже во сне не снимал и только в припадках бешенства иногда вот так срывал и бросал, и тогда топтался по нему или дырявил пулями из револьвера, вернее, пытался дырявить. Чаще всего он промахивался, во всяком случае заплаток на шляпе было немного и не все они прикрывали дыры от пуль Кнута. Фигура толстого, злобного коротышки в этой шляпе казалась бы просто уморительной, не имей он власти и не будь так жесток. Когда Кнут злился, концы его черных усов заворачивались, как зажженный фитиль динамита. Ближе к носу его усы густели и становились седыми, а с учетом образа жизни, которую Кнут вел, и его нечистоплотности, куда чаще, чем серыми, они были разномастного цвета дворняги. Когда у банды было, чем питаться, в усах Кнута постоянно застревали остатки пищи.
«Чтобы надуть тебя, дружище, много сил не понадобится! Просто заткни большим пальцем свой рот и, если воздух не выйдет через уши, ты полетишь!» — подумал Мираж и бросился успокаивать Кнута и убеждать его в том, что горячиться не стоит, тем более перед таким важным делом, как то, что завтра им предстояло совершить. Очень скоро усталость взяла свое, и Кнут, наконец, уснул, прикрыв сомбреро противное лицо и освободив от своего гнета лагерь, на этом с беспокойствами в тот день было покончено.
Между тем солнце зашло, порезавшись о край земли напоследок, часть его горячей, как магма, крови впиталась в облака, часть разлилась по горизонту, — был закат, красный и короткий. Но как только солнце ушло в ночную обитель, черное небо и просторы западных прерий охватил пожар: это было сияние Тура — первой из трех лун и крупнейшей из них всех. Будто костер зажгли над миром, будто гиганты пустили огненное колесо катиться с горы повыше Рубикона, настолько ярко Тур пылал! Укрывшись языками его пламени, бандиты отошли ко сну. Первое время они между собой перешептывались и ворочались на камнях утеса, вполголоса бранясь, после, пообвыкнувшись, уснули.
Но Змеиный каньон и его окрестности не спал. Всю ночь напролет в лагере было неспокойно, издалека доносились странные протяжные крики, непохожие на дикарские вопли, но кто или что еще в этой необитаемой пустоши могло так кричать? Когда дул ветер, с громким шорохом со скал срывались камни, прибывая к морю таких же, уже сорвавшихся вниз, а проваливаясь в ямы, воздушные потоки выбирались из них обратно со стонами боли. Большая часть тревожных звуков ночи находила рациональное объяснение, та же доля ужасов, что его не имела и умело маскировалась под все объяснимое, в ту ночь их не потревожила. Демоны ночи боялись Тура, их слепило его яркое пламя.
Мираж немного поспал, ему много отдыха и не требовалось. Большую часть ночи он просто лежал на скале, подложив руку себе под затылок, и с тревогой смотрел в небо. Который день подряд разведчик прокручивал в голове свой план, ища его слабые стороны и продумывая пути отхода на случай, если их ждало фиаско. Отсутствие покровителя на небосводе пугало его и прибавляло тревоги, в самом происшествии, однако, не было ничего необычного: едва в поле зрения Безымянного появлялся Тур, как тут же плут исчезал, не оставив и лучика света, виной тому их давняя ссора. Безымянный однажды увел у Тура его жену, Деву — вторую луну — влюбив ее в себя, с тех пор он боялся гнева Вечного сторожа.
