Стеклянный цветок (сборник) - Мартин Джордж Р.Р. (книги серия книги читать бесплатно полностью .txt) 📗
В этот день плотина рухнула. Мишель заговорила. Сначала простыми детскими фразочками, полными детских страхов и детской наивности. Однако она стремительно взрослела и вскоре уже беседовала с ним о политике, о книгах, об искусстве. Во время вечерних прогулок они вели чудесные разговоры. Но про то, что с ней произошло, она не говорила ничего. Ни разу. Ни единого слова.
Через полгода она хлопотала на кухне, писала письма друзьям в Нью-Йорк, убирала, творила чудеса в саду. Через восемь месяцев она снова взялась за кисти. Это было полезно для нее: теперь она, казалось, расцветала с каждым днем, становилась все светлее. Ричард Кантлинг не понимал абстракций своей дочери, он предпочитал реалистическое искусство, и поэтому больше всего ему нравился автопортрет, который она написала для него, кончая школу живописи. Тем не менее он улавливал боль в этих новых ее полотнах, чувствовал, что таким образом она ищет очищения, старается выдавить гной их глубокой внутренней раны, и от всего сердца одобрял ее занятие. Процесс творчества не раз проливал бальзам на его собственные раны. Он даже отчасти завидовал ей. Ричард Кантлинг не написал ни слова в течение трех с лишним лет. Сокрушающий коммерческий провал «Подписи под заметкой», его лучшего романа, парализовал и обессилил его. Он надеялся, что перемена обстановки воскресит не только Мишель, но и его. Эта надежда оказалась тщетной. Но по крайней мере Мишель вернулась к жизни.
А потом, поздно вечером, когда Кантлинг уже лег, его дверь открылась, в спальню вошла Мишель и села на кровать. Она была босая, в фланелевом халатике, испещренном крохотными розовыми цветочками.
— Папочка, — сказала она невнятно. Кантлинга разбудил скрип двери. Он сел на постели и улыбнулся дочери.
— Привет! — сказал он. — А ты пила! Мишель кивнула.
— Я возвращаюсь, — сказала она, — И набиралась храбрости, чтобы сказать тебе.
— Возвращаешься? — переспросил Кантлинг. — Но не в Нью-Йорк же? Ты шутишь!
— Я должна, — сказала она, — Не волнуйся. Мне лучше.
— Останься. Останься со мной, Мишель. Нью-Йорк не подходит для жизни.
— Я не хочу возвращаться. Мне страшно. Но я должна. Там мои друзья. Там моя работа. И там моя жизнь, папочка. Мой приятель Джимми… Ты помнишь Джимми? Он главный художник маленького издательства, выпускающего книги в бумажных обложках, и он обещает мне работу — заказы на обложки. Он написал. Мне больше не придется обслуживать столики.
— Я не верю своим ушам, — сказал Ричард Кантлинг. — Как ты можешь вернуться в этот проклятый город после того, что с тобой там произошло?
— Потому-то я и должна вернуться, — не отступала Мишель. — Этот тип, то, что он сделал… сделал со мной… — Ее голос прервался, она судорожно вздохнула и овладела собой. — Если я не вернусь, получится, что он выгнал меня оттуда, отобрал у меня мою жизнь — моих друзей, мое творчество, ну все. Я не могу позволить ему это, не могу допустить, чтобы он меня так запугал. Я должна вернуться и взять то, что принадлежит мне, доказать, что я не боюсь.
Ричард Кантлинг беспомощно смотрел на дочь. Протянул руку, нежно погладил длинные шелковистые волосы. Наконец-то она сказала что-то, укладывающееся в его собственные понятия. Он бы поступил точно так же — тут у него не было сомнений.
— Я понимаю, — сказал он, — Без тебя здесь будет очень одиноко, но я понимаю. По-настоящему.
— Мне страшно, — сказала Мишель, — Я купила билет на самолет. На завтра.
— Так скоро?
— Я не хочу откладывать, пока не струсила совсем, — ответила она. — По-моему, мне еще никогда не было так страшно. Даже тогда… когда это происходило. Нелепо, правда?
— Нет, — ответил Кантлинг. — Вовсе нет.
— Папочка, обними меня, — сказала Мишель и прильнула к нему. Он крепко обнял ее и почувствовал, что ее сотрясает дрожь.
— Ты вся дрожишь, — сказал он. Она крепче вцепилась в него.
— Помнишь, когда я была совсем маленькая, меня мучили кошмары и я с ревом прибегала ночью к вам в спальню и забиралась в кровать между тобой и мамой. Кантлинг улыбнулся.
— Конечно помню, — сказал он.
— Я хочу остаться тут на ночь, — сказала Мишель, еще крепче прижимаясь к нему. — Завтра я уже буду там одна. А сейчас я не хочу оставаться одна. Можно, папочка? Кантлинг осторожно высвободился из ее рук и посмотрел ей в глаза.
— Ты уверена? Она кивнула — быстро, застенчиво, еле заметно. Как ребенок. Он откинул одеяло, и Мишель пристроилась рядом с ним.
— Не уходи! — сказала она. — Даже в ванную. Хорошо? Побудь со мной.
— Я здесь, — сказал он, обнял ее, и Мишель свернулась калачиком под одеялом, положив голову ему на плечо. Так они лежали очень долго. Он ощущал, как ее сердце бьется у его груди. Звук был такой убаюкивающий, что Кантлинг начал задремывать.
— Папочка? — шепнула она ему в плечо.
— Что, Мишель? — Он открыл глаза.
— Папочка, я должна избавиться от этого. Оно во мне, и это яд. Я не хочу увезти его с собой. Я должна от него избавиться. Кантлинг, не отвечая, медленно и нежно поглаживал ее по волосам.
— Помнишь, когда я маленькая падала или мне попадало в драке, я вся в слезах бежала к тебе и показывала, где бобо. Когда мне бывало больно, я говорила тогда, что у меня бо-бо.
— Я помню, — сказал Кантлинг.
— Ты… ты всегда обнимал меня и говорил: «Покажи, где тебе больно», и я показывала, и ты целовал это место и прогонял боль, помнишь? Покажи мне, где больно? Кантлинг кивнул.
— Да, — сказал он негромко. Мишель тихо заплакала. Он почувствовал, как от ее слез намокает на груди пижама.
— Я не могу увезти это с собой, папочка. Я хочу показать тебе, где больно. Ну пожалуйста. Пожалуйста! Он поцеловал ее макушку.
— Давай. Она начала прерывающимся шепотом — с самого начала.
Когда за окнами рассвело, она все еще говорила. Они не сомкнули глаз. Она много плакала, раза два пронзительно вскрикнула и дрожала под одеялом. Ричард Кантлинг держал ее в объятиях все время. Не разжимая рук ни на секунду. Она показала ему, где ей больно.
Барри Лейтон вздохнул.
— Это было самое лучшее, что ты сделал за свою жизнь, — сказал он. — Несравненно лучшее. И если бы ты, достигнув этого, удовольствовался той минутой и остановился там и тогда, все было бы прекрасно. — Он покачал головой. — Ты никогда не умел вовремя поставить точку, Кантлинг.
— Но почему? — настойчиво спросил Кантлинг. — Ты хороший человек, Барри Лейтон, так объясни мне. Почему это произошло? Почему? Репортер пожал плечами. Он уже начинал таять.
— Это словцо всегда было самым трудным, — сказал он устало. — Дай мне материал для заметки, и я скажу тебе, кто, и что, и когда, и где, и даже как. Но вот почему… Эх, Кантлинг! Ты романист, и «почему» — твоя область, а не моя. Я ведь даже не отвечу, почему дважды два — четыре.
Его улыбка, как улыбка Чеширского кота, еще долго дрожала в воздухе, когда он сам исчез. Ричард Кантлинг сидел, уставившись на пустое кресло, на оставленную стопку, и следил, как медленно тают пропитавшиеся виски ледяные кубики.
Он не помнил, как уснул. Ночь он провел в кресле и проснулся замерзший, испытывая ломоту во всем затекшем теле. Сны его были тяжелыми, бесформенными, полными страха. Он проспал — миновала уже половина дня. Словно в тумане, он приготовил себе безвкусный завтрак. Казалось, он отделился от своего тела, каждое движение было медлительным и неуклюжим. Когда кофе закипал, он налил чашку, взял ее и выронил. Она разлетелась в куски. Кантлинг тупо следил, как горячие бурые струйки растекаются по ложбинкам между плитками пола. Энергии подобрать осколки и вытереть пол у него не хватило. Он взял другую чашку, налил кофе, кое-как сделал несколько глотков.
Грудинка казалась слишком соленой, яйца толком не поджарились. Кантлинг с отвращением отодвинул тарелку, не съев и половины, и выпил еще черного горького кофе. Он чувствовал себя словно после тяжелого похмелья, но знал, что виной тому не алкоголь.
