Иерусалимский покер - Уитмор Эдвард (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗
Упадок? Почему?
Да разве я знаю? Потому что время коварно, потому что любые времена коварны, все может быть. Но думаю, дело в этом его поясе. Во время ассирийского бедствия, когда Хадж Гарун служил переносным Иерусалимским алтарем, пояс ужасно давил на почки и бедняге приходилось мочиться каждые пару минут. И так продолжалось несколько десятков лет или несколько веков, а это уже свидетельство упадка, тебе не кажется? Я имею в виду, кто может достигнуть благоденствия и совершенства, если приходится каждую минуту бежать в сортир? В этих зловещих обстоятельствах, я думаю, любому не поздоровится. Вот так, Мунк. Ты в целом‑то что думаешь об этом потрясающем случае с ассирийцами?
Я думаю, Хадж Гарун выказал невероятное мужество.
Конечно выказал.
Но тут одна маленькая деталька не на месте.
Да ну? И что же за деталька?
Да вот, когда львы приближались, Хадж Гарун вспомнил, как один парень по имени Валтасар спасся верою.
Ну да.
И это воспоминание помогло ему выстоять.
Твоя правда. Ну и?
Валтасар – это вавилонское имя того парня. На Западе он больше известен как Даниил. Его увели в Вавилонию в начале Пленения.[13]
Джо смутился.
Я знаю про Даниила в логове льва, Мунк, у меня просто как‑то не связалось с тем именем, которое назвал Хадж Гарун. К чему этот вопрос?
Потому что, к сожалению, так уж получилось, что Даниил жил в шестом веке до Рождества Христова. Ты об этом знал?
Не знал и всегда рад узнать что‑нибудь новенькое, но я все равно не понимаю, при чем здесь это. При чем, Мунк?
При том, что ассирийцы завоевали Палестину в восьмом веке до Рождества Христова. Как мог Хадж Гарун вспомнить Данииловы деяния, если они еще случатся двумя веками позже?
Джо улыбнулся и постучал себя по носу.
Ах, так вот что у тебя на уме. И все? Давай‑ка я сниму, а ты будешь сдавать.
Мунк положил колоду на стол, и Джо снял. Карты зашуршали по столу.
Джо?
А?
Ну и где же решение этой загадки?
Какой загадки? Что Хадж Гарун вспомнил о том, чего еще не случилось? О том, что еще только произойдет через два века?
Да.
Да в этом‑то вся и суть, Мунк. Хадж Гаруну это не важно. Я в смысле, прошлое – это то, что прошло, и все оно для него – часть Иерусалима. Он всегда защищал Священный город, хотя шансов на победу толком никогда и не было. Так всегда случается, когда защищаешь Священный город. Вавилонский царь кого‑то бросил львам? Ассирийцы появляются на этих улицах верхом на здоровенных зверюгах? Все это просто этапы одного большого дела, Иерусалим защищать. Задача, как он говорит, одновременно огромная и вечная, поэтому‑то он всегда и терпит поражение. Ты вроде сказал – меньше чем на валетах не раскрываемся?
Нет.
Ну да ладно, я все равно раскроюсь. Эй, что это ты смеешься, Мунк?
А мысль веселая – ну, что Хадж Гарун держит прошлое в сейфе.
Нечего смеяться, ты же сам все слышал. Ты теперь должен понимать, почему он этот сейф не отпирает. Если каждый начнет делать с прошлым что захочет, ну там, вспоминать события до того, как они случатся, и творить с памятью, что ему вздумается, то Иерусалим превратится в кровавую кашу, ты уж поверь, и перестанет быть Священным городом. Поэтому, черт возьми, и неудивительно, что старик держит время под замком. Так хотя бы нам более или менее ясно, что происходит. Да ты взгляни только на эти карты. Не по заслугам мне сплошь короли на руках, но уж поскольку они мне достались, пусть наш кон будет поцветистее, а потом посмотрим, что ты там замыслил, а, Каир?
Глава 4Соломоновы копи
Ах вот оно что, коньяк, который крестоносцы привезли в святую землю, дабы облегчить страдания паломников. Ну и каков он на вкус? Не выдохся за восемьсот‑то лет?
Жарким июльским днем 1922 года О'Салливан Бир лежал в задней комнате лавки Хадж Гаруна, прислонившись спиной к стене. Карточный стол опустел, игра почти прекратилась из‑за ужасающей жары. О'Салливан вяло изучал пустой стакан из‑под ирландского самогона и наконец решил, что легче остаться на месте, чем пересечь комнату и вновь наполнить стакан.
В комнату, волоча ноги, вошел Хадж Гарун, как всегда босой. Его внимание привлекло одно место на стене, где штукатурка начала осыпаться, и он остановился, чтобы взглянуть на себя в несуществующем зеркале. Затем, что‑то бормоча под нос, Хадж Гарун поправил свой ржавый рыцарский шлем и перевязал зеленые ленты под подбородком. Потом он попытался поправить свою линялую желтую накидку, сплошь в лохмотьях и невообразимо измятую.
Черный день, пробормотал он. Черный. Черный для меня день. Черный. Черный день для Иерусалима. Черный.
Да ну? сказал Джо из угла. Мои соболезнования, хотя ничего удивительного, по такой‑то жаре. Просто немилосердно жарко, вот что я тебе скажу.
Хадж Гарун подпрыгнул и удивленно уставился на Джо.
А я и не знал, что ты здесь.
А я вот он тут, хотя большего утверждать не стану – уж слишком жарко.
Что ты делаешь на полу?
Сила тяжести меня подкосила, тяжело мне сегодня. И потом, камни на полу все‑таки прохладнее, чем стулья. И потом, теплый воздух поднимается вверх, а значит, чем ниже, тем лучше, что вполне соответствует моему упадочническому настроению. Присоединяйся. Здесь не так уж плохо.
Не могу, сказал Хадж Гарун. Не могу сегодня сидеть спокойно. Тревога меня гложет. Черный день сегодня. Черный.
Вижу.
Хадж Гарун кивнул своему отражению в несуществующем зеркале, шлем снова съехал, и на глаза ему посыпалась солидная порция ржавчины. Слезы потекли у него лицу, и он, все так же бормоча себе под нос, выплыл за дверь.
Черный, подумал Джо, вытирая лицо рукавом. Черный, и это еще только цветочки.
Всего два с небольшим года назад он сражался с «черно‑рыжими» в холмах южной Ирландии, и все потому, что его отец сказал ему кое‑что. Его отец, седьмой сын седьмого сына, и посему обладающий даром предвидения.
Было слишком жарко, чтобы пошевелиться, слишком жарко, чтобы жить в Иерусалиме.
Джо закрыл глаза и перенесся назад, на выглаженные ветром Аранские острова, в холодную июньскую ночь 1914 года.
В эту ночь был праздник, один из немногих в году. Как обычно, бедные рыбаки собрались в доме Джо попеть, потанцевать и выпить. А отец Джо был бесспорным королем маленького острова, потому как у него был дар, да и тридцать три сына в придачу. Четырнадцатилетний Джо был младшим и последним, кто еще оставался дома. Это должен был быть великолепный вечер пророчеств и сказок о гоблинах, банши[14] и маленьком народце.
Но не та июньская ночь в 1914 году. В тот прохладный вечер отец уставился на дно кружки, не произнося ни слова, потом, все так же молча, угрюмо разглядывал пол и наконец в полночь начал пророчествовать.
Ладно, сказал отец, хорошо. Если хотите знать, что оно и как, я вам скажу, что вижу. Я вижу великую войну, она начнется через два месяца. И семнадцать моих сыновей будут сражаться в этой войне и падут на этой войне, по одному в каждой армии, участвующей в этой заварухе. Они уже взрослые и пусть решают сами за себя. Одно гложет это старое сердце – то, что никто из них не умрет, сражаясь за Ирландию. Вот они, наши люди, – готовы умереть за любое дело, лишь бы не за свое.
Ужасно, перешептывались соседи.
Да, ужасно, сказал отец. Но подождите, еще кое‑что. Я вижу, как через два года ирландцы воспрянут, и тогда наконец у меня появится один сын, который будет сражаться за свою страну. Простой паренек, что и говорить, но все равно это он, маленький темненький мальчик, стоит со своей судьбой прямо позади вас.
И потом, добавил отец, паренек выполнит свой долг там, и пойдет дальше, и почему‑то станет царем Иерусалимским.
