Холера (СИ) - Соловьев Константин Сергеевич (первая книга TXT) 📗
Жестокие драки, в которых школяры терзают друг друга, с крысиной злобой выясняя свое положение в новой стае. Презрительные тумаки, которыми награждают ведьмы старших кругов, сами годом раньше бывшие в их положении и спешащие об этом забыть. Изощренные пытки, которыми сестры по несчастью вымещают на более слабых те унижения, которыми их подвергли демонические покровители.
Даже ночью боль найдет повод, чтоб навестить тебя, напомнив про свое существование. Потому что ночью, в зловонной темноте общего дортуара[4], где у тебя нет даже койки, только клочок тряпья в углу, тебя будут избивать стаей или насиловать те, кому ты насолила днем, зачастую — такие же испуганные и изможденные твари, как ты сама.
Да, ведьмы многое знают про боль.
На втором круге боли сделается немногим меньше. Или тебе, по крайней мере, так поначалу покажется. Пережив свой первый год в Брокке, ты получишь право стать членом чьего-то ковена, сделаться одной из тринадцати душ, подчиненной общей цели. Если тебя, конечно, примут, а не оставят вариться в адском вареве Шабаша, где нет ни законов, ни традиций, ни прав.
Но и в этом случае твоя извечная подруга-боль не уйдет насовсем, лишь приобретет иную категорию. Второй круг это еще не посвящение в полноправные сестры. Это низшая ступень в ковене, презренная страта прислуги за все и безгласной рабыни. Это самая черная работа из всех, что только можно вообразить, унизительная и неблагодарная. Это вновь побои, теперь уже со стороны старших сестер ковена, которые ты обязана сносить без жалоб. Это жестокая порка за нарушения дисциплины, настоящие или мнимые. И храни тебя семь герцогов Ада и сам Сатана, если сестра-магистр решит, что ты опозорила честь ковена. Потому что в этом случае тебя ждут такие пытки, которых ты, скорее всего, не можешь даже вообразить.
Да, Холера знала, что такое боль. Иначе не научилась бы своей знаменитой улыбке, от которых одних бросало в дрожь, а у других стискивало спазмом промежность. Улыбке, которая была ее личным окровавленным знаменем — не то орошенным боевым стягом, не то заляпанной простыней с брачного ложа.
Но это…
Это было чересчур даже по ее меркам.
ЖАЛКАЯ ТРУСЛИВАЯ КРЫСА.
Холера взвизгнула, на миг в самом деле ощутив себя крысой. Мелким испуганным грызуном, судорожно пытающимся втянуть воздух в размозженную ударом кошачьей лапы грудную клетку. Боль хлынула с такой силой, будто кто-то без предупреждения открыл в ее сознании тайную дверь, ведущую прямиком в адское царство, и потоки обжигающего пламени хлынули вовнутрь. Невозможно было даже понять, что болит, потому что все тело агонизировало, корчась в спазмах, норовя рухнуть ничком на мостовую и забиться на камнях.
Но страшнее всего была боль в левой груди. Точно кто-то вырезал ножом на ее мышцах сложную форму, состоящую из вписанных в окружность сложных узоров, и наполнил ее жидким свинцом.
Холера знала, что от такой боли нет спасения. Не помогут ни спагирические зелья, ни самые сильные, настоянные на маке, декокты. Но пальцы все равно прижались к этому полыхающему под кожей кругу, будто пытаясь снять ужасный, плавящий кожу, жар.
— Пощады, мессир! Пощады!
У ТЕБЯ НЕТ ПРАВА ПРОСИТЬ О ПОЩАДЕ, НИКЧЕМНАЯ ТВАРЬ.
Если бы этот голос прозвучал наяву, в материальном мире, весь воздух над Брокком мгновенно сгорел бы, а голова Холеры лопнула. Он звучал внутри нее, пульсируя обжигающими вспышками в груди. Он не просто нес боль, он сам был болью в тысячах ее мельчайших оттенков, форм и вкусов. И у него было больше ликов, чем Холере приходилось видеть за всю жизнь. Он был болью в размозженных пальцах, тупой и дробящей, как жадные собачьи челюсти. Он был болью в пронзенной ножом печени, острой и вкручивающейся подобно штопору. Он был болью в выколотых глазах, наполняющей череп ослепительным едким светом. Он был болью обрезанных половых губ, выворачивающей иссеченное естество наизнанку. Он был…
Парализованное этой пыткой, тело Холеры хотело сжаться в комочек. Как будто, сделавшись меньше, оно могло бы избавиться хотя бы от части боли. Но Холера знала, что это не так. От этой боли нельзя отстраниться, ее нельзя выключить или перетерпеть. Но иногда, в удачных случаях, с ней можно договориться.
— В чем я виновата, мессир Марбас?
ПРЕКРАТИ ДЕЛАТЬ ВИД, БУДТО ТЫ ЭТОГО НЕ ЗНАЕШЬ, ЖАЛКАЯ СУКА. ИНАЧЕ Я ВЫРВУ ТВОИ БЛЯДСКИЕ ГЛАЗА ИЗ ЭТИХ ДЫРОК НА ТВОЕМ ЛИЦЕ.
Холера инстинктивно прижала ладони к лицу. И с ужасом ощутила, что ее глазные яблоки как будто бы стали больше в размерах. Просто показалось, просто померещилось, просто… Ее глаза стали медленно увеличиваться в размере, разбухая в глазницах. Точно мячи, которые надували из кузнечных мехов. Или моллюски, быстро растущие внутри своих костных раковин. Холера всхлипнула, пытаясь прижать к ним ладони, но это не помогло. Какая-то сила медленно выдавливала их из черепа, заставляя выпучиваться, настолько, что веки уже бессильны были сомкнуться. Еще секунда, и эти веки просто лопнут, как кожица на перезрелых оливках, и тогда ее несчастные глаза шлепнутся ей прямо в ладонь…
Нет, нет, нет, подумала Холера. Сучья матерь, только не так.
— Я виновата, мессир Марбас! — торопливо крикнула она, — Виновата! Признаю! Каюсь!
КАК МИЛО, ЧТО ТЫ РЕШИЛА ПРИЗНАТЬ СВОЮ ОШИБКУ. ВОИСТИНУ, БОЛЬ НЕ СЛУЧАЙНО СЧИТАЮТ ЛУЧШИМ НАСТАВНИКОМ. ТОЛЬКО БОЛЬ СПОСОБНА ПОКАЗАТЬ ВСЮ СТЕПЕНЬ ЗАБЛУЖДЕНИЙ. И ТОЛЬКО БОЛЬ ОБЛАДАЕТ СПОСОБНОСТЬЮ УЧИТЬ. И В ЧЕМ ЖЕ ТЫ ВИНОВАТА, ГНИЛАЯ ШКУРА? ВСПОМНИ ХОРОШЕНЬКО.
Ее глаза, кажется, передумали выбираться из черепа. Все еще немилосердно болящие, они медленно сдувались, теряя в размерах, пока не вернулись в свое привычное состояние. Вытерев щеки, Холера обнаружила на пальцах теплую липкую кровь. Но сейчас это было неважно. Она бы согласилась потерять куда больше, лишь бы закончить этот разговор, оставшись живой, не превратившись в прилипшую к брусчатке копоть или раздавленную змею или что-нибудь еще в этом роде. У губернатора Марбаса не было хорошего настроения, но, как говорили, было четыре миллиона вариантов плохого.
— Я… Я скверно себя вела на этой неделе, — быстро произнесла Холера, стараясь не стучать зубами и покорно опустив взгляд, — Я крала и сквернословила. Я грубила старшим сестрам. Я плюнула в вино Гасте, когда она отвернулась. И…
Нет, с ужасом поняла она, Марбас не это хотел услышать. Все ее мелкие грешки не представляют для него никакого интереса. Да и сама она, в сущности, не представляет. Несмотря на вассальную клятву, скрепившую их, ведьмы для высших демонов не вассалы, как некоторым хочется считать, не подручные и даже не домашние животные. Это что-то сродни букашкам, которые могут развлечь иногда каким-то фокусом. И которым можно вырвать лапки в минуту скуки или раздражения.
— Я плохо поступила с одной девчонкой из «Люцернхаммера», — процедила Холера сквозь зубы, все еще слишком напуганная, чтоб испытать облегчение, — Есть на втором круге одна самоуверенная сука, звать Острица. Болтала про меня всякое, сплетни распускала, мы пару раз даже поцапались. Я сказала, что хочу с ней помириться, отвела третьего дня в «Котел» и угостила вином, а в вино подмешала аконит, белладонну и хмель. Накачала ее так, что та выключилась начисто и…
МНЕ ПЛЕВАТЬ, С КЕМ И КАК ТЫ УДОВЛЕТВОРЯЕШЬ СВОЮ ПОХОТЬ, ХОТЬ С БРОДЯЧИМИ СОБАКАМИ.
Холера сглотнула. У губернатора Марбаса, как и всякого демона, было много недостатков, но целомудренность среди них не значилась. Напротив, подчас он не без интереса выслушивал рассказы о ее похождениях или даже побуждал к новым, довольно необычным и довольно жутким, некоторые из которых она сама счастлива была бы забыть.
— Я не… Нет, я… Я не хотела ее соблазнить. Не в моем вкусе. Я заплатила два гульдена одному либлингу, чтоб он трахнул ее. Жуткий такой тип, похож на огромного слизняка или мокрицу, весь слизкий, булькающий…
Смешок демона похож на скрежет ядовитой сколопендры, которую заперли в твоей грудной клетке и которая извивается там, отчаянно пытаясь найти выход.
