Камень третий. Дымчатый обсидиан - Макарова Ольга Андреевна (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
Наложив обезболивающее заклинание, Кан приступил к операции. Работая медленно но верно, он извлек проклятый наконечник, очистил рану от гноя, и, промыв ее разбавленной красной сальвией, наложил на чаржье плечо повязку. Без эмоций, словно и не он делал все это… Вернув монолитные инструменты арену, Ученик растянулся на песке и закрыл глаза. Сон не преминул поманить его за собой, сладкий сон.
— Папа, почитай мне… — детский голосок, внезапно принесенный вспышкой ффара…
Опомнившись, Кангасск сел и схватился за голову. От резкого пробуждения сердце сбилось с ритма, застучав часто и сильно; захотелось глотнуть воздуха, словно не из сна вынырнул только что, а из холодных волн.
А вокруг ничего не произошло. Даже времени минуло не много. Кан огляделся, увидел Занну, которая, сидя на коленях, терпеливо поила чаргу провальной водой со сложенных лодочкой ладоней. Кангасси в это время исследовала содержимое Дэлэмэровской сумки: все вещи, которые девочка вытащила из нее, были сложены рядом, на песке, с величайшей аккуратностью. Последней, с самого дна, она вытащила книгу писем Макса; открыла первую страничку, пролистала до середины, заглянула в конец… Тут Кан улыбнулся: вряд ли кроха уже умеет читать, но извечное любопытство, желание человека заглянуть в глубину своей судьбы или в конец полюбившейся книги, — вот оно, неизменно здесь.
Увидев, что Кангасск проснулся, девочка перебралась поближе к нему и протянула ему дневник.
«Папа, почитай мне…» — вспомнилось яркое. Конечно, это не ее слова, совсем не ее; да и с чего бы дочери Алха звать чужака папой… Но просьба та же.
— Дочь, я же тебе говорила, не трогай его вещи! — донесся упрек Занны, в котором Ученик даже почувствовал нечто, напоминающее скрытый страх. Вскоре она сама оказалась рядом.
— Ничего страшного, — покачал головой Кан. — Она просто хочет, чтобы я ей почитал. Садись с нами, послушаешь тоже.
— Что это?
— Это письма Макса Милиана. Не самое радостное чтиво. Зато всегда к месту…
«Письма к Кангасску Дэлэмэру
год 15007 от п.м.
декабрь, 31, развалины кириакского лагеря.
Друг мой, Кан, я не гадаю, из тех ты или не из тех, кто с нетерпением заглядывает в конец книги, едва прочитав начало. Пусть последнее письмо будет в конце, ибо больше в этой книге нет чистых листов.
Я не спас никого. Погибли все, кого я сюда привел. А эта книжка… быть может, она еще спасет моего Ученика… как повод отправить его прочь отсюда. Я останусь один. Я встречу Эльма один. И я не вернусь.
Дело не в том, что я не верю в победу — я в нее верю. Я просто не хочу жить дальше, сегодня я это понял.
Я устал, Кангасск. О Небо, как я устал. Туман сожрал меня изнутри, марнсовский кашель разорвал в клочки легкие, а война убила во мне человека, которым я когда-то был. Я им оставался ради Милии, и мне редкие минуты с ней в последние годы стоили не меньших сил, чем долгие часы боя.
Я исчерпал себя, я сгорел, как факел, подожженный с обоих концов. Меня душит память обо всем, что я сделал. И отец не зря брезгует даже обнять меня, такого. Мама же… она всегда мама… и видит во мне того мальчика шести лет, каким я остался в мире-первоисточнике.
Смерти нет. Умерев здесь, я проснусь там. Я забуду все, я вновь стану чистым, свободным, стану у начала всех дорог. Вновь обниму отца, который и не подумает припомнить мне чью-то смерть. Да, мы трое всё забудем, всё. И я стану шестилетним малышом, который, быть может, когда-нибудь напишет странную сказку об Омнисе и ни за что не подумает о том, что сам был ее частью.
Это свобода, друг мой. Это счастье. Я счастлив уже сейчас, стоя на пороге смерти. Но я отдам этому миру последний долг. В конце концов, Омнис — мой брат… у нас одни родители.
Потому прощай, друг мой Кангасск. Береги Милию, будь для нее тем отцом, о котором она мечтала всегда, слушая своего странного дядю Милиана, злобного сказочника. Помни Эдну. Ни о чем не прошу больше — просто помни ее, бессмертный, она заслуживает вечной памяти и вечной любви… ну этого ты никогда не пообещаешь, это обещаю я.
В общем… будь счастлив. Будь.
Глава шестьдесят шестая. Братишка
— К дьяволу!.. Это не мой сын! Это сын Гердона, сын Черного Алтаря, чудовище… но не мой Макс! И обратного ты мне не докажешь!
— Это наш мальчик, Серег… Ну вспомни, как мы его ждали… как ты плакал от счастья, когда он родился… Вспомни, как он первые шажки сделал… как сказал первое слово… как тяжело заболел в пять лет… Это все он. Он самый. Наш Максимилиан.
— Нет…
Гневный голос отца, ровный и уверенный — мамы. Они далеко отсюда, они думают, ни единая живая душа не слышит их… «Зачем ты показываешь мне все это, Горящий?.. Зачем?»
Макс Милиан сделал глубокий вдох и погрузился в горячую ванну с головой, на полминуты скрывшись под слоем пушистой мыльной пены, розовой от влитой в воду сальвии. Вынырнув, он зашелся долгим кровавым кашлем.
Это тело исчерпало себя. Эта жизнь — тоже. Возможно, Горящий и намекает на данный факт, подбрасывая обрывки чужих разговоров и мыслей. И тем не менее до недавнего времени Максимилиан смотрел на жизнь с толикой мальчишеской надежды, что, может быть, когда-нибудь все кончится хорошо. Отчего же не верить в это, видя, как растет умница Милия, как возвращается в Омнис утраченная магия, как идет к победе многолетняя война?
Но нет. Теперь ясно — нет.
Проклятая розовая пена…
Розовая пена. Ванна с красной сальвией, вдыхавшая новые силы в истерзанное тело, облегчавшая кашель… Придумал ее Орион, сын звезд, величайший врач всех времен. Назариновое мыло, растворенное в горячей воде, творило с сальвией чудеса. Для мальчишки, которого к седьмому году войны не трогали уже обычные мажьи дозы шалфейной настойки, такая ванна стала единственным средством восстановиться после тяжелого боя. Сын миродержцев ненавидел то, от чего зависел; да и сама розовая пена стала для него символом обреченности. А сейчас Макс жалел о ней. Даже сюда, в это ветхое укрытие из двух стен и дырявой крыши, Нирк принес своего Учителя на руках: идти сам тот не мог. Растянувшись на кирпичном крошеве, которое кололо тело даже через зимний плащ, сын миродержцев смотрел в небо, кусочек которого виднелся через дыру в крыше. Тонкие пальцы сжимали молчащий посох, давний подарок случайного Ученика. Древесина на ощупь казалась теплой, а память о былых временах, связанная с нею, грела уже душу. Тогда была Эдна. Тогда все могло быть… иначе…
С мыслью об Эдне Максимилиан ушел в краткий сон, глубокий и холодный, как омут. А проснувшись, просто перевернулся набок, подтянул к животу колени и заставил себя встать. Сальвию, всю, что оставалась во фляжке, он выпил до дна. У человека всегда есть немного сил про запас. И редко кто отваживается вычерпать последнее…
В гулкой ночи молчал даже ветер, и звук посоха, с хрустом ударявшего в крошеный кирпич, отдавался невнятным эхом в полуразрушенном кириакском форте. Посоху нужен размах. Да и мечу, что скрывается под диадемовым узором — тоже. А уж душе, идущей к свободе…
Макс выбирался из мертвого лабиринта стен на открытое место. На безмолвный мир давно спустилась истинная ночь, засветившая над пологом облаков Жисмондин и Иринарх. С туманных небес беззвучно падал пушистый, нежный снег, словно в северянской зимней сказке для детей. Падал уже давно: там, где Зирорн миродержца оставил лишь жженую плешь на земле, теперь лежал тонкий слой небесного пуха; словно саван, скрывший уродство мертвой плоти от живых глаз.
Дикий холод бессовестно запускал когти в человечье тело. Опершись на посох, Макс Милиан стоял посреди сказочного снегопада; он сжал зубы, чтобы те не стучали и ткнулся носом в рукав фархового плаща. О, это давно уже не был знаменитый фарх Лайнувера Бойера; просто еще один плащ из любимой ткани теневой братии, подбитый волчьим мехом. Добрый зимний плащ, но где ж ему справиться с лютым морозом, если само тело, что он накрывает, почти не дает тепла, и крупная дрожь сотрясает его?..
