Разящий клинок - Кэмерон Майлз (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
Вот только у Шипа не было матрон.
А сам он был здесь. Шип прибыл, переодетый в Знатока Языков.
— То, что вы совершили, сделано для меня и вашего народа, — молвил он. Затем подошел и грациозно преклонил колени у трупа женщины, погибшей последней. — Согласитесь, ужасно? Она была личностью, а вы превратили ее в вещь. — Он встал. И улыбнулся. — Слушайте, мои воины! Мы делаем это ради спасения остальных. После Непан’ха ни один город не окажет мне сопротивления. Это спасет много жизней, включая ваши. Но не только — еще и других женщин, других младенцев.
Он проследовал через каменные завалы и горящие шкуры ко входу, где лежал труп Прыгучей Форели, так и сжимавшей в руках здоровенный топор.
— Она поступила глупо, когда оскорбила Ота Квана, и глупо вдвойне, когда не покорилась, и в гибели всех этих людей повинна она, а не вы. Принимая командование, вождь берет на себя и вину. Вина, которую вы испытываете, лежит на этой толстухе. Так помочитесь на нее — излейте на нее свои соки и избавьтесь от того, что ей причитается. — Он блаженно улыбнулся. — Вы, пришедшие из-за Стены, много лет почитали трупы ваших врагов. Довольно! Позорьте их как предателей и глупцов! Мы следуем Путем с большой буквы. Хватит миндальничать! Ожесточитесь. Доверьтесь мне в этом!
Знаток поступил по его слову — помедлил и окатил труп длинной струей; толстуха как будто слегка подтаяла, а воины вдруг обступили ее толпой, чтобы сделать то же, а сделав — обнаружили, что бесстыдство затуманилось в памяти.
Знаток Языков улыбнулся. «До чего же просто пользоваться людьми, — подумал он. — Я превращу их в животных, и тогда они приживутся в землях Диких».
Он раскрутил свой огромный плащ из волчьих шкур и пропал.
Воины же возликовали, а рхуки взревели.
Кевин Орли был бы рад удовлетвориться. Но он невольно спросил себя, почему колдун не задержался исцелить его раненых. И его личное воспоминание о взятии селения осталось нетронутым.
Шип покинул своих людей, слегка содрогнувшись от отвращения, как врач, закрывающий склянку с пиявками, и вернулся через эфир в место силы.
Затем он день прикидывал и наблюдал. Первый из его особенных мотыльков собрался вылупиться, и в нужный момент его следовало поймать, чтобы закончить формирование его мощи. Или так он себе внушал, тогда как другая часть его могучего и хитромудрого рассудка признавала, что ему просто хотелось присутствовать при рождении своего творения.
Он наблюдал за Гауз и графом. Смотрел, как она танцует обнаженной, расходуя энергию, как воду. Видел ее ворожбу и был и раздосадован, и потрясен, и преображен. Он выслал новых мотыльков, а потом еще — пусть наблюдают за ней во всех ракурсах и во всех жизненных проявлениях.
Иногда он слышал, как она произносит его имя. Она уже будто взывала к нему за лиги, которые их разделяли.
Он увидел, как она разоблачила ведьму, и застонал от наслаждения.
На свой земной лад она оказалась гораздо сложнее, чем ему мнилось, и намного могущественнее; издав смешок, он усилил свою оборону.
Он пекся о своих укреплениях на случай физического нападения на ее мужа.
Посредством мотыльков и прочих тварей он прозревал и другое, но их донесений было мало для цельной картины. Его создания, обитавшие в Харндоне, пересылали ему обрывки, которых он не понимал: океан озлобленных лиц в озаренной пламенем тьме; королева, орущая на молодую женщину. Королева плачущая. Королева, читающая древний пергамент.
А все его другие порождения, населявшие подземные коридоры старого дворца, были мертвы. Он потерял всех мотыльков, всех крыс — всю живность, которую создал или призвал, соблазнил или подкупил, чтобы давала ему возможность читать свои — или Гармодия — записи.
Укрывшись на острове, он начал переделывать других существ — барсуков, например, превращая их в подземных лазутчиков, но в нужный момент у него ничего не оказывалось, и это его безмерно огорчало. Даже кошки, которых он использовал для поддержания чар, сковывающих Гармодия, были потеряны — ловили мышей и шастали по замковым коридорам, закрыв от него свои животные мозги.
Сами по себе, вне контекста, мотыльки были бесполезны, и он проклял время, потраченное на то, чтобы переместить их в далекую даль, и силы, которые пришлось израсходовать на слежение за ними. Мотыльки добирались до цели порой пару месяцев — и в несколько поколений.
Его попытка подселить мотыльков к Красному Рыцарю провалилась, а все насекомые, которых он отправил на запад следить за ближайшим соседом — знаменитым Тапио, весной не пожелавшим вступить с ним в союз, — погибли.
Шип стоял, размышляя в неподвижном, высокомерном негодовании. Если Тапио убил его посланцев, то это значит, что наглый ирк будет и дальше держаться особняком, а то и хуже. «Почему Дикие не объединятся? — спросил он себя. — Потому что каждая особь стремится лишь к личному благу». Шип сидел в темноте, глядя на гусеничный кокон длиной с человеческую руку, который был встроен в труп мужчины. Он кивнул своим мыслям. «Я силой объединю и спасу земли Диких. Если Диким не видно пользы от моей идеи, я вобью ее в их тупые, замшелые, эгоистичные глотки».
Незвано-непрошено явился образ Красного Рыцаря, стоящего перед ним в Лиссен Карак и отбирающего власть над его боглинами.
«Ты просто безродный выскочка, корчащий из себя особу голубых кровей».
Он попытался сфокусировать ярость, как поступал с энергией, совершая обряды. Отец был торговцем — что с того? «Я стану Богом, — подумал он, обращаясь к далекому образу. — А ты — ничем».
Он обуздал свою ненависть — понянчил ее и пережил все унижения осады; он задержался на моменте, когда неправильно расположил катапульты, и посмаковал свой промах, когда его безбожно перехитрили в ночь его знаменитой атаки.
Собрав всю эту ненависть, он переправил ее в гусеницу, как человек, дающий гончей понюхать клок шерсти.
Покончив с делом, он избавился от многих опасений. Заклинание было мощным — сродни чарам, которые он навел на людей, разоривших Непан’ха. Те герметические действия, что изменяли внутреннюю реальность разумного сознания, были настолько тонки, что управление жизненной силой мотылька казалось детской забавой, но Шип начинал понимать, как совершать такого рода чудеса.
Спустя какое-то время он бросил наблюдать за миром и занялся приготовлениями к разбирательству с графом.
Все, кто их окружил, были пришедшими из-за Стены — северные хуранцы и кри, с хохолками и в крашеных, ярко-красных оленьих шкурах. Но они держали арбалеты — новенькие, увесистые и со стальными дугами.
Именно арбалеты склонили Туркоса к решению, хотя оно пришло слишком быстро для сознательной мысли.
Едва противник выступил из тени, готовый торжествовать над пленниками, Яннис поднял лошадь на дыбы — свою драгоценную, обожаемую Афину.
Она послушно вскинулась, и ее широкое чрево и длинная шея приняли все шесть арбалетных стрел, предназначавшихся ему. Поскольку Афина была молодчиной, она опустилась на все четыре ноги и продолжила бег, подковами сокрушив двум воинам черепа.
А потом рухнула.
Туркос приземлился на ноги и выхватил тяжелую саблю — длинную и увесистую, как альбанский рыцарский меч, но слегка искривленную и с упрочненным острием для усиления удара.
Упали еще два воина: один с аккуратно отсеченной рукой, другой — со вмятиной в половину лица от удара обухом; скула раскололась, челюсть треснула.
Безумная атака, направленная в самую гущу, создала хаос больший, чем Туркос мог рассчитывать, — какой-то кри всадил стрелу в спину хуранца, спеша поразить врага. Но это были не боглины, и старшие воины уже приходили в себя и обнажали оружие или отступали подальше и целились.
Туркос применил шейный амулет и навел свои лучшие наступательные чары. Это был лоскут молнии, сверкнувший на солнце голубым, и он разостлал его ковром, как показывал дед, над промерзшей почвой. Средства защиты обычно не достигали ступней, и никто не выдерживал резкого удара по лодыжкам.
