Ореховый посох - Скотт Роберт (е книги txt) 📗
Ханна с самого начала твердо решила непременно оставить при себе бюстгальтер, трусики и носки, ибо понятия не имела, что именно женщины Элдарна носят под платьем. Кроме того, она просто не способна была представить себе, как пройдет такой путь пешком без носков, надев прямо на голое тело грубую одежду из колючей домотканой шерстяной ткани. В итоге она решила, что никаких особых проблем с ее бельем возникнуть не должно, поскольку она никогда не раздевается там, где ее может кто-нибудь увидеть.
Теперь же Ханна успела не один раз пожалеть, что предпочла комфорт осторожности. Когда их в очередной раз останавливал патруль, сердце у нее уходило в пятки: а что, если их обыщут? Что, если кому-нибудь из этих грубых патрульных вздумается пощупать, что у нее под рубахой? Хотя ее белье не было ни особенно дорогим, ни особенно сексапильным, шили его все же явно не в Элдарне. И скрыть это будет невозможно, особенно если их остановят во время дождя — вот тогда мокрая рубаха, прилипшая к груди, выдаст ее куда быстрее любой словесной оговорки.
Ханна просто в ужас приходила от подобной возможности. Ее стоящие торчком груди не могут не вызвать подозрений — ведь здесь, похоже, никто никаких бюстгальтеров не носит. Грудь у нее, может, и не такая уж большая, особенно по американским стандартам, но в бюстгальтере всегда выглядит очень даже ничего и, конечно же, сразу привлечет внимание солдат.
И Ханна, догадываясь, что малакасийские мужчины в этом отношении ничем не отличаются от всех прочих мужчин в мире, принялась горбиться и сутулиться и каждый раз старательно одергивала рубаху, когда к ним приближался патруль или они сами проходили мимо постовых на дороге.
— Да что с тобой, черт возьми, такое? — свистящим шепотом, стараясь не рассмеяться, спрашивал ее Хойт, как только очередной патруль, разминувшись с ними, начинал удаляться к югу. — Хватит с нас и одного придурка, так что нечего и тебе убогую дурочку изображать.
— Все дело в моей... — Ханна попыталась отыскать подходящее слово, слушая, как хлюпают промокшие насквозь слишком большие для нее сапоги. — Фигуре.
Чтобы не прыснуть со смеху, пока солдаты не успели еще отъехать достаточно далеко, Хойт зажал нос и спросил:
— А что плохого в твоей фигуре?
— Что значит, плохого? — возмутилась Ханна, хотя сердиться вовсе и не собиралась.
— Ничего в ней нет плохого; я совсем и не про то говорил. Вот черт! Ты что, этих солдат не видишь? Мы сейчас о чем говорим-то? — Хойт тщетно пытался добиться, чтобы она наконец его поняла. — Я и не думал утверждать, что у тебя плохая фигура. У тебя прекрасная фигура... очень даже! Нет, ну как ты не поймешь? Я ведь о том, что ведешь ты себя как полоумная! — И Хойт поспешно отвернулся — мимо них как раз проехал командир патруля, и сказал: — Доброе утро, господин мой!
— Я так веду себя, потому что — раз уж ты сам этого до сих пор не заметил — моя фигура, если можно так выразиться, заставляет обращать на себя внимание. Особенно во время дождя. На радость любому мужчине. На радость любому солдату этой вашей Малакасии! Ради бога, Хойт, посмотри на мою грудь!
Хойт захихикал.
— Я, честно говоря, и не собирался говорить с тобой об этом, но ты, видно, знаешь какой-то женский секрет. Уверен, немало женщин в Саутпорте захотели бы, чтобы ты им этот секрет раскрыла. — Мимо наконец проехал последний конный; копыта лошадей вдрызг раздолбали и без того грязную дорогу, так что идти стало еще труднее, зато можно было говорить почти в полный голос. — А правда, что это у тебя такое? Нечто вроде корсета?
— В общем, да. Но только гораздо удобнее и легче. Я не знаю всех тонкостей, но эта вещь поддерживает грудь гораздо лучше, чем то, что носят женщины у вас в Праге.
Черн насмешливо хмыкнул и что-то добродушно проворчал, видимо имея в виду ту нелепейшую в данной ситуации тему, которую они обсуждали. И Ханна тут же почти машинально поправила на себе одежду, прежде чем сказать что-то еще.
— В общем, — твердо заявила она, — пока не перестанут лить дожди и пока мы не доберемся до города, где можно будет раздобыть мне какую-нибудь более подходящую одежду, а эту выбросить, я буду и горбиться, и даже ногу слегка приволакивать. Иначе эта слишком теплая и жутко колючая рубаха, которой ты меня снабдил, так и будет, едва намокнув, выставлять мой бюст напоказ. Так что, возможно, тебе придется исхитриться и придумать новую историю о том, как тебе, бедняге, приходится странствовать по белу свету с двумя придурками!
При этих ее словах Черн разразился громоподобным, каким-то нутряным хохотом, звучавшим одновременно и весело, и трагично — казалось, кто-то исполняет на сломанной тубе некий победоносный марш.
— Ничего себе! — воскликнул Хойт и тоже расхохотался. — Значит, ты будешь все внимание уделять своей... э-э-э... «фигуре», а я должен буду придумать достаточно убедительную историю о том, почему путешествую с женщиной, чья «фигура» выглядит во время дождя такой вызывающей!
В конце концов Ханна тоже засмеялась, несмотря на все свои страхи. Действительно, постоянные опасения, что их схватят из-за такой ерунды, как ее нижнее белье, начинали уже ее утомлять. И она решила сменить тему.
— Расскажи мне об Алене Джаспере более подробно, пожалуйста, — попросила она.
Хойт и сам был рад поговорить о чем-нибудь другом; он был смущен не меньше Ханны, и оба они покраснели так, словно перенесли тепловой удар.
— Ален... Что ж, он человек очень интересный. Я его с детства знаю, и, по-моему, не хуже, чем всех прочих своих знакомых. Он учил меня читать, когда я был мальчишкой; для тебя это, может, и ничего особенного, но я всегда ленился ходить в школу и без него почти наверняка остался бы неграмотным. А уж о том, как лечить людей, и о медицине вообще совсем ничего не узнал бы.
— Так он тоже врач?
— Нет. — Хойт задумался, подыскивая подходящие слова. — Когда к власти пришел принц Марек, а это случилось почти тысячу двоелуний назад... — Он умолк, увидев, что лицо у Ханны стало совсем растерянным, и начал снова: — В общем, пять-шесть поколений назад Марек, придя к власти, первым делом позакрывал все университеты, так что со временем ни у кого даже мысли не возникало о том, чтобы выучиться и стать, скажем, врачом. Сейчас наши целители сохранили какие-то знания только благодаря устной традиции. Мы даже врачами себя не именуем, потому что в народе еще сохранилась память о том, какими прежде были настоящие врачи. Я сумел узнать, может быть, больше многих, но даже у меня нет и сотой доли тех знаний, какими обладали врачи до падения королевского рода Грейслипов.
— Но это же трагедия! Как мог правитель допустить, чтобы в его государстве уничтожались сами основы знаний?
— Понятия не имею, что послужило этому причиной, но теперь вряд ли можно что-то изменить. Даже если б мы и сумели вновь открыть университеты, то в них ведь некому было бы преподавать: ни одного практикующего, настоящего врача среди нас уже не осталось. Такого, который смог бы воссоздать хотя до некоторой степени прежнюю систему обучения. — Хойт с силой поддел носком сапога комок грязи. — Не осталось в живых никого, кто знал бы хоть, что именно нам следует изучать и в какой последовательности.
— Как же ты-то врачевать научился?
— Мне Ален помогал. — Хойт жестом велел Черну повернуться спиной, залез в его заплечный мешок и достал оттуда бурдюк с вином. — Он и сам многому меня научил, и, что еще важнее, давал мне книги и рассказывал, где можно достать другие.
— А что, книги — это такая редкость?
— Если не считать тех жалких учебников, по которым учатся в школе, книги сейчас действительно — огромная редкость. Меня, скорее всего, попросту повесили бы, если б нашли те книги, которые я прячу в тайнике неподалеку от Саутпорта.
У Ханны даже голова закружилась. Поверить в такое было просто невозможно. Что же это за место? И что за человек был этот принц Марек? Разве может правитель проводить в жизнь такую дикую узколобую политику?
