Кукушка - Скирюк Дмитрий Игоревич (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Ученики рассаживались по своим местам, некоторые сосали трубки, хотя курить не дозволялось. Бенедикт вошёл, помахал двоим-троим друзьям, обнялся с Францем, Яном и Корнелисом, похлопал по спине юного Лукаса — тот опять дремал. Рядом с ним сидел Ромейн, помешанный на моде и уже мечтательно рисующий кокетливую женскую головку в уголке листа; Бенедикт дал ему щелбан, увернулся от ответного удара линейкой, показал нос и по ходу дела заприметил какого-то незнакомого светловолосого парня в уголке, возле колонны, очевидно новичка, хотя откуда взяться новому ученику в осаждённом городе? Должно быть, это был студент из медиков, которые присутствовали тоже — человек двенадцать. Рядом с ним скучал Эмманюэл — худой, чахоточный брабантец лет пятнадцати, предпочитающий портретам жанровые сценки и интерьеры. Особо замечательными — просто живыми — у него получались зарисовки старого рыбного рынка Висмаркта. Бенедикт сделал в памяти пометку подойти и расспросить его о белобрысом, раскрыл мольберт со знаменитой дыркой, разложил на полочке карандаши и уголь, тронул ссадину под глазом, завернулся в плащ и стал ждать. Сегодня был урок анатомии. На столе возле кафедры, накрытое полотнищем, лежало человеческое тело; снаружи виднелись только голые жёлтые пятки. Из-за осады недостатка в мертвецах не было: уж на это дело у войны хватало щедрости. Анатомический театр да ещё театр военных действий — такова была единственная жатва Мельпомены в эти дни: обильная, кровавая и вряд ли благодатная. Но публичное вскрытие и зарисовка — всё это попахивало святотатством, как ни посмотри, да и не каждый родственник согласится отдать родного человека наглым школярам для выдирания кишок. Как правило, их сразу хоронили. То же и заразные больные. Другое дело — чей-нибудь бесхозный труп, как в этот раз.

Над самым ухом раздалось вдруг жизнерадостное «Салют, Бенедикт!», кто-то хлопнул его по плечу, и на скамейку рядом с ним плюхнулся Рем. Расплылся в улыбке, подмигнул, скинул с плеч мольберт и начал устанавливать треногу.

— Где глаз подбил? — осведомился он.

— А, — небрежно отмахнулся Бенедикт. — Испанская пуля.

— Такая же, как на мольберте? Хех! Шучу, шучу. Чего дрожишь? Первый раз на вскрытии?

— Первый раз, — признался Бенедикт. — Только я не боюсь. Это от холода.

— Хех! Все так говорят, — усмехнулся Рем, сноровисто раскладывая стойки и перекладины и вгоняя деревянные штырьки в пазы. — Я тоже в первый раз дрожал как цуцик. Я был в Амстердаме — помнишь, я рассказывал, как ездил туда с отцом? Эх, Амстердам! — мечтательно вздохнул он и достал трубку. — Потрясное местечко, не чета нашему Лейдену! Так вот, было это в январе, за три года до войны. Как раз накануне казнили Ариса Киндта — ох и знатный был ворюга! А труп его отдали для публичного вскрытия в зале собраний гильдии хирургов. Я тогда учился анатомии у доктора Тульпа и тоже пошёл посмотреть. Так там такое случилось! Был там один дядька, врач-хирург. Нет, ты слушай, слушай: он привёз учеников, а многие были из купеческих семей — брезгливые такие, белоручки. Так они только морщились, отворачивались и плевались. Не хотели смотреть, в общем. Тогда их учитель рассвирепел и приказал им… — Тут Рем прервался, чтобы прикурить от свечки. — Приказал…

— Что? Что он приказал?

Рем огляделся, наклонился к Бенедикту и поведал заговорщицким шёпотом:

— Он приказал им рвать трупы зубами!

Бенедикт отшатнулся:

— Быть не может!

— Истинный крест! Вот как сейчас тебя — сижу и вижу: рвали как миленькие! Все тогда опешили, уйма народу в обморок хлопнулась… Кроме меня, конечно.

Бенедикта снова передёрнуло.

— Да всё равно не верю!

— Ну, верить или не верить — твоё дело, а я рассказал.

Рем откинулся назад, полюбовался установленным мольбертом и с довольным видом затянулся трубочкой. Бенедикт ощутил облегчение и вместе с тем тоску. Что да, то да: застать подобную сцену — это не каждому дано. Везёт же некоторым… С другой стороны, избави бог от такого зрелища! Он представил себе, как мордатые купеческие сынки, кривясь и морщась, впиваются зубами в мёртвую плоть, и не знал, смеяться ему или плакать. Да… Наверное, это было самое потрясающее, что можно увидеть в медицинском деле; удивительнее зрелища представить невозможно.

Он покосился на Рема и снова вздохнул.

В отличие от большинства учеников, Рем был местным уроженцем. Бенедикт, лишённый папочкиными стараниями всяческих иллюзий насчёт своих способностей, признавал за этим парнем редкостное дарование. Он с одинаковой лёгкостью работал и карандашом, и маслом, его наброски отличал какой-то особенный, «летящий» штрих, а в портретах наблюдалась удивительная живость. Под его карандашом любой бродяга с улицы обретал благородный облик, а важный дворянин казался ближе и доступнее, чем в настоящей жизни. Складки ткани, тени, волосы, глаза, суровые мужские лица и волнующие изгибы женских тел — всё ему удавалось. Даже придирчивый герр Сваненбюрх порою одобрительно кивал при взгляде на его эскизы и наброски.

Тем временем дверь отворилась и в аудитории показались герр Сваненбюрх собственной персоной и хирург в сопровождении ассистента. Герр Сваненбюрх взошёл на кафедру, сурово оглядел собравшихся, откашлялся и начал.

— Сегодня, — объявил он, — вам невероятно повезло. Вы будете наблюдать вскрытие человеческого тела. Silentium, studiosi [97]! Внимайте прилежно, ибо подобный опыт для художника бесценен! Вы знаете, что мир наш подчиняется законам красоты. Но их нельзя понять, не познав законов красоты уродства, внутреннего устройства живого существа. Учитесь видеть гармоничное везде, ибо у всего есть изнанка, как у дерева есть корни, у дня есть ночь, а у океана — дно и тёмные глубины. — Он повернулся и кивнул хирургу. — Приступайте, мэтр Лори.

Мэтр Лори — невысокий жилистый мужчина, одетый во всё чёрное, исключая белоснежный воротник, выступил вперёд и долго, с бесконечными «кхм» и «кхум», объяснял собравшимся, с какого боку следует подступаться к мёртвому, так сказать, человеку. Все успели заскучать. Но вот наконец стол установили чуть в наклон, чтобы собравшимся лучше было видно лицо и тело, простыня поползла вниз, и Бенедикт вздрогнул.

Этого человека он уже видел.

В сущности, история заслуживала отдельного рассказа. Это из-за него он получил тот самый синяк, о происхождении которого только что спрашивал Рем. И пока все сидели, зарисовывая застывшее лицо, Бенедикт и рисовал, и вспоминал.

Это случилось вчера вечером, когда стемнело. Он шёл, пересекая площадь, — возвращался из гостей в свою дешёвую комнатку под самой крышей, думал о прелестном, хотя и несколько исхудавшем личике хозяйской дочери, когда на брусчатку мостовой пред ним упал подбитый голубь.

Голубь! Бенедикт проглотил слюну. Сколько времени горожане пробавлялись грубым хлебом и картошкой! Всех голубей и даже воробьев, всех самых маленьких пичуг истребили ещё в начале осады — подманивали крошками, ловили сетью и на клей… А этот уцелел каким-то чудом. Мелькнула мысль, что это может быть почтовый голубь из Роттердама, но Бенедикт отогнал её, да и письма при голубе не наблюдалось. Это было мясо, настоящее мясо, и его ни в коем разе не следовало упускать!

Тем временем голубь, приволакивая крыло, уже хромал прочь. Бенедикт растопырил руки, бросился ловить его и уже схватил, как вдруг из-за угла показалась стайка пацанов. У двоих или троих были пращи любимое оружие мальчишек при охоте на пернатых, гроза оконных стёкол и соседских кошек.

— Э, да вот он! — крикнул кто-то, имея в виду, очевидно, голубя. Но где голубь, там и Бенедикт. — Эй, не трожь! Это наш голубь, это мы его сбили!

Мальчишек было пятеро, и Бенедикт, сначала отступивший, осмелел:

— Ваш? Что значит — ваш? Это мой голубь, я изловил его!

— Брось птицу!

— Сами пошли вон!

Бенедикт не заметил, как кто-то раскрутил пращу. В следующий миг камень с силой засветил ему в скулу, и ученик художника сел задом на брусчатку. Очки с него слетели. Парни тут же на него набросились, и Бенедикт рассвирепел.