Приют изгоев - Кублицкая Инна (первая книга txt) 📗
Эйли, все еще пораженная, смотрела ему вслед, растворяясь в утреннем тумане, как что-то разыскивал по карманам своей странной куртки. Нашел, остановился; вспыхнул огонек возле его лица – и пошел дальше.
Вскоре его силуэт почти слился с туманом, и только там, где он должен был идти, мелькал слабый огонек, словно какой-то светлячок кружил вокруг лица мудреца…
Менкар, которого Сабик еле-еле добудился, узнав, что его ждет Эйли, чуть не вылетел к ней в одних кальсонах. Чтобы удержать его от порыва, Сабику буквально пришлось схватить его за шкирку – и то Менкар чуть не вырвался – встряхнуть и прикрикнуть: «Поручик! Немедленно приведите себя в надлежащий вид! Вас ждет дама!», чем привел Менкара в более нормальное состояние. Тот кивнул и стал быстро натягивать штаны.
– Откуда она появилась, ее же уже не было в Эвкулеях? «Адресат выбыл»… Где ремень-то, – бормотал он. – Откуда она взялась?
– Она приехала попрощаться с вами, – ответил князь.
– Попрощаться… – продолжал бормотать Менкар, – надо же… Она уезжает? В Империю?
Сабик кивнул и, выходя, бросил:
– Умойтесь хотя бы. Она подождет…
Когда через пять минут Менкар выбежал на террасу, Эйли сидела за столиком и глядела куда-то в сторону берега.
– Эйли! – воскликнул он. Но девушка словно его не слышала. – Эйли? – повторил он, подходя ближе и заглядывая ей в лицо.
Эйли оторвала задумчивый взгляд от чего-то вдали и посмотрела на него. Она улыбнулась, и если бы здесь был князь Сабик, он бы очень удивился ее улыбке – легкой, даже веселой.
– Менкар, – сказала она. – Знаешь, я только что говорила с самим Арканастром. Как ты думаешь, это хороший знак?
– С Арканастром? – повторил Менкар, невольно глядя туда, куда смотрела Эйли. Но в зимнем тумане ничего не было видать. – Не знаю.
Эйли дремала целыми днями, и все дни для нее слились в Один; болезнь вымотала все силы и внушила полнейшее безразличие ко всему окружающему. Приходил важный лекарь, считал пульс и прослушивал через серебряную трубочку грудь, предписывал горькие микстуры. Тенью за занавеси к постели проскальзывала Гомейза – повзрослевшая, пополневшая, – украдкой, чтобы не видели дворцовые, совала в рот Эйли заплесневелые хлебные корочки с ложкой меда – лечила по-своему, как принято у краевиков; увидели бы'такое лечение дворцовые – засмеяли бы или, хуже, обвинили бы в попытке отравления знатной дамы.
Ночами Гомейза сидела у постели в большом мягком кресле, вязала бесконечные чулки и напевала или же рассказывала что-нибудь тихим голосом, если замечала, что Эйли лежит с открытыми глазами. Эйли слушала, понимала разве что десятую часть и совершенно не удивлялась тому, что, оказывается, Гомейза стала солидной дамой: вышла замуж за майора-фельегеря – вдовца с двумя дочерьми, которые были чуть ли не ровесницами мачехе. А коли так случилось, то и надо вести себя соответственно, надо голову ломать, как выводить их в свет да где подходящих женихов подыскивать. «Они славные девочки, —говорила Гомейза. – Но, знаете ли, ваше высочество, у меня ведь сынок есть – такой прелестный малыш, ему два годика…» И Гомейза с восторгом юной матери принималась описывать, что за сокровище ее мальчик, какой он шустрый да забавный… Только Эйли утомительно было слушать ее излияния, и она засыпала, убаюканная негромким говорком.
…А все этот расфуфыренный хлыщ, граф Расальгети. Прямо из себя вышел, когда увидел, что Эйли собирается путешествовать в Столицу в простом шерстяном платье и толстых чулках; заставил переодеться в шелка и муслин, а раз княжне холодно – пусть изволит закутаться в бесчисленные пуховые шали. И в таком вот парадном виде Эйли пришлось ехать по диким нагорьям, где и смотреть-то некому ни на золоченую карету графа, ни на разряженную Дочь Императора в ней. Да и дороги были такие, что по ним в пору не в золоченом дормезе ехать, а на фуре с трехярдовыми колесами или верхами. Но граф чтил протокол, и поскольку ему, как послу, и Эйли, как Дочери Императора, надлежало окружать себя должным почетом, ей приходилось подчиняться всем этим нелепейшим условностям.
Вообще-то дормез графа был весьма удобен, хотя и громоздок. Здесь можно было спать в мягкой постели, обедать прямо на ходу за раздвижным столиком; даже уединиться при необходи-%юсти было возможно. Плохо только, что-однажды, на размытой дождями дороге, этот дормез накренился, завалился набок, потом резко опрокинулся и заскользил вниз по глинистому склону, зачерпывая в окно с разбитым стеклом пласт влажной красноватой жижи.
Граф, полулежа на стенке, ставшей вдруг полом, и цепляясь за какую-то лямку, достоинства, однако, не терял, хотя и выглядел встревоженным. Эйли толчок сбросил сначала на пол, потом на хлипкую дверцу, и ее муслиновые юбки тут же пропитались глиной и холодной жижей. Потом карета еще раз дрогнула, дернулась и снова перевернулась, и Эйли вывалилась из дормеза вместе с оторвавшейся наконец дверцей, а карета проехала еще несколько ярдов, скользя на крыше, и остановилась, поскрипывая и вращая колесами.
Эйли встала на ноги промокшая до нитки и грязная с головы до ног. Муслин облепил ее тело. Под пронизывающим ветром было довольно студено, но холода она пока еще не чувствовала. После перенесенной встряски хотелось во весь голос высказать свои чувства, и она даже произнесла несколько фраз в исконно таласской манере, но в это время из дормеза выбрался граф, совершенно сухой и лишь с несколькими пятнышками глины на камзоле, и Эйли поняла, что если она произнесет хотя бы еще одно слово, граф впадет в шок и станет не в силах справляться с ситуацией. Хуже всего было то, что в данный момент они с графом были совершенно одни, если не считать форейтора, который, когда карета начала скользить, увлекая за собой лошадей, не успел соскочить с коня и теперь, раненный, лежал, истекая кровью, в полусотне ярдов выше по склону, да где-то в недрах дормеза истошно вскрикивала, находясь, очевидно, в полнейшей истерике, почтенная женщина, вдова офицера-краевика, которую граф приставил к Эйли в качестве не то компаньонки, не то прислуги. Конвой из двух десятков гвардейцев и челяди остался вверху, и пока они смогут спуститься, можно было окоченеть окончательно.
Эйли бессильно оглянулась. Возбуждение понемногу спадало, а промокшее платье совершенно не держало тепла. Следовало заботиться о себе самой.
– Достаньте мне из кареты плед или одеяло, – крикнула она графу.
Тот не понял, и пришлось повторить.
Сверху осторожно, однако всем видом выказывая спешку, спускался кучер, успевший спрыгнуть с козел, едва карета накренилась. Другие из сопровождающих были еще выше.
Граф вынес из кареты плед и с каким-то недоумением вручил его Эйли. Она ушла на полета ярдов вверх по ручью, развесила плед на ветках краснотала, за этим прикрытием стащила с себя грязное платье и опустилась в ледяную воду, торопливо смывая с себя рыжую глину. Потом сунула ноги в раскисшие туфли из тоненькой замши, обернулась в плед и побрела обратно к карете, надеясь, что ей наконец помогут согреться. Надежды были тщетны. Люди бестолково собрались вокруг кареты, и всей их сообразительности хватило лишь на то, чтобы перерезать глотки лошадям, которые поломали себе ноги во время этого спуска. Почтенная вдова все еще пребывала в невменяемом состоянии, хотя явно отделалась одним испугом, и Эйли, проскользнув в перевернутую карету, с трудом разыскала ночную сорочку и пеньюар, а. также сухие чулки и туфли – вся остальная одежда была в сундуках, разбросанных по склону. Затем она снова завернулась в плед и выбралась наружу.
Граф все еще находился в каком-то ступоре, а люди бестолково суетились…
Вся эта история не прошла для Эйли даром. Через день она начала кашлять, а позже болезнь усугубилась, но граф не позволил остановиться где-нибудь, а упрямо тащил ее в Столицу, самым буквальным образом выполняя данные ему инструкции.
По прибытии, однако, вместо ожидаемой благодарности граф получил настоящую взбучку. Князь-Сенешаль в самых резких выражениях и не скрывая раздражения, высказал ему, что если, не приведи Небеса, с княжной Сухейль что-то произойдет в связи с запущенной по его вине болезнью, граф не то чтобы никогда более не увидит двора, но и ноги его не будет в Столице. «Вам не следовало относиться к ее высочеству как к военнопленной, – резко выговаривал Князь-Сенешаль, не стесняясь присутствия посторонних. – Если в данных обстоятельствах княжна Сухейль умрет, в ее смерти обвинят нас! И только Небо знает, каковы могут быть последствия для Империи. Вам мало недавней войны?»
