Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ) - Кисель Елена (книги бесплатно TXT) 📗
А двое чудовищ свалились в мир незваными и непрошенными как раз во время моей прогулки по берегам Ахерона.
Гулять по высокому у устья берегу Ахерона, над беснующимся потоком, стиснутым в кулаке заостренных скал, мог осмелиться только крылатый или безумец. Или Владыка, которого мир не уронит в бурлящие воды.
Острые камни дорогой ложились под ноги, водяная пыль оседала на хитоне и лице. Я шел, закрыв глаза и вглядываясь больше в себя, а гул беснующейся реки странным образом успокаивал и настраивал на нужные размышления.
Чахлая ива повисла над пропастью, отчаянно цепляясь корнями за камни. Искривилась стволом, провожая взглядом Владыку.
Наверное, недоумевала: перед кем Владыка может отчитываться?
«Тартар тих в последнее время. Правда, давит на плечи, как раньше, но глупо обращать внимание на то, к чему давно привык».
«Хорошо, невидимка…»
«Мир спокоен и не пытается освободиться. Дай ему волю – он бы слился со мной окончательно».
«Почему же не даешь, невидимка?»
А, кто меня там знает, почему.
«Эреб дрыхнет в своем дворце, непонятно, надолго ли. Ходят слухи, что Нюкта нашла себе нового любовника: Оркуса».
Не замечал за ним интереса к женщинам, но божок клятв теперь у матери Гипноса частый гость во дворце, возвращается обласканным и счастливым.
Ананка молчит и хмыкает, хмыкает и молчит, и непонятно – то ли она считает Оркуса слишком мелким, чтобы о нем вспоминать, то ли вычитала в своем свитке нечто такое…
А может, полагает, что у меня других дел навалом.
Верно. Меня тревожит не Оркус, а смертный. Бывший смертный, если точнее.
Всякий, кто сумел сковать бога, заслуживает внимания.
«Сизиф пирует на поверхности вместе с верной женушкой. Радуется моей глупости и забывчивости. Ничего, скоро Убийца прогуляется за ним во второй раз».
А там, может быть, у царя Эфиры прояснится-таки в голове, и он вспомнит, откуда взял цепи…
Эти цепи сейчас у меня в кладовой под замком, и я выбираю время иногда – отпираю дверь, трогаю знакомую ковку, теряюсь в догадках: кто мог подкинуть такое смертному? Нужно было, конечно, допросить Сизифа сразу, но я тогда был озабочен спасением шкуры от разозленного брата, вот и забыл догадку, мелькнувшую в момент, когда прикоснулся к холодным звеньям впервые: что эти цепи могут удержать не только Убийцу…
А может, Сизиф их правда достал сам. У него жена титанида, дочка Атланта, кто там знает, что у ее отца завалялось по подвалам со старых времен. А приволокла она их мужу именно с целью оного мужа спасти от смерти – разве не гладко выходит?
Даже слишком гладко.
Ладно, спустится Сизиф, утихнет гнев Зевса… посмотрим, что спорщицы-Мойры преподнесут.
От трещин в груди восточного берега несет сыростью и перепревшим мхом. Гиматий уже изрядно намок и хлещет по ногам, когда перешагиваю очередную расселину. Из нор в каменистой почве высовываются и приветственно машут лапы пауков.
Мойры… это плохо, Ананка, слышишь, плохо. Я виделся с Пряхами всего раз, но они словно тащатся следом за мной и постоянно торопят, и шепчут, что нить может быть только одна, а я замешкался с решением.
«Потому что это правда».
А хуже всего –что такие решения не принимаются в мирное время, мне до зарезу нужна новая битва, потому что в ней я случайно могу определиться – кто же я такой, потому что до этого все свои решения я принимал на войнах или в битвах, а вот так, сидя на троне или шагая по берегам Ахерона – я просто не умею.
Ананка бубнит нечто невнятно-недовольное. Мол, с моим-то скверным характером я в эту самую битву непременно вляпаюсь, отчего и получу себе короб проблем на век или чуть побольше.
«У тебя, маленький Кронид, как у сосуда Пандоры – сплошные беды внутри. Ковырнешь крышку – такого насмотришься…»
«У сосуда Пандоры на дне еще и надежда лежала. За собой такого не замечаю».
Гиматий цепляется за колючий куст – и вместо того, чтобы рвануться, я останавливаюсь и высвобождаю ткань из пальцев терновника. Глупость, конечно, но вышивки жаль. По подолу разбегаются серебряные нарциссы в орнаменте гранатовых зерен. Такие гиматии раньше вышивала Гестия.
Наверное, Кора научилась у нее.
«Я знаю, ты не очень любишь, когда много вышивки… но ведь это тебе не на суды, не на трон. Просто для прогулок по миру».
«Моя жена смирилась со своей участью. Я смирился с тем, что всего получить нельзя. Пусть не любит. Мне хватит того, что есть».
Ананка уже не бубнит – недовольно кряхтит и вот-вот разразится сварливой речью. О том, что я все понимаю неправильно. Что если – нет любви, это не значит плевать на то, что тебя не любят. Это значит – самому…
Но ничего не говорит, потому что маленький Кронид – не тупой: догадался сам годы назад. Не тупой, зато твердолобый – раз догадался и все еще не выполнил.
«Пусть себе носится пока что с Медузой и с ее сест…»
Замолчал, даже в мыслях. Открыл глаза, обнаружив, что опасно балансирую на острие скалы, где мотыльку негде пристроиться.
Прислушался к миру, в котором творилось неладное.
В мире визжали и рычали два незнакомых голоса, выкрикивали проклятия «олимпийскому семени», и о воздух мира бились медные крылья, этот воздух когтили золотые руки…
Явились сестрички, додумать не успел.
Разговор пришлось отложить. От острия скалы ко входу у Тэнара я шагнул уверенно и ровно, в один шаг, успел подумать только: почему голоса Горгон звучат не только яростно, но и испуганно? С подземными, что ли, они сцепились?
– …губитель! Прихвостень Зевса! Я вырву сердце у тебя из груди!
– Молчи, Сфено, я оторву ему его кудрявую голову! Все они… годны лишь на то, чтобы исподтишка! Что? Застыл, красавчик? Не смеешь здесь стреля-а-а-а-а-у-у-у-у!!!
Золотой блик пронизал густую тень, царящую на подступах к Стиксу. Одна из горгон – они держались в высоте – воя и хрипя, вцепилась в крыло. Вторая слезливо заголосила, помогая сестре, вцепляясь в нее чешуйчатыми руками и не давая упасть.
Мельтешили из-под свода драгоценные крылья, мелькали страшные глаза, оскаленные, алые пасти змей, извивающихся на головах у Сфено и Эфриалы. А внизу припал на колено бог в темном плаще, с капюшоном, наброшенным на голову, и белые, уверенные пальцы не спеша накладывали вторую стрелу на тетиву славного лука.
Дуры-горгоны со своими гримасами из-под высокого свода служили прекрасными мишенями.
– Стой, лучник! Кто позволил тебе стрелять в моем мире?
Стрела на тетиве, готовая уйти в полет, дрогнула – и все-таки сорвалась с тетивы. Пронзительно и уныло завопила Горгона, понимая, что не уйдет – потому что эти золотые стрелы не знают промаха…
Я взмахнул ладонью – и воздух загустел, останавливая золотой блик. Послушным псом принес стрелу мне в руки.
– Радуйся, Отпирающий Двери, – сказал я тихо. – Это твое.
Стрелок опустил лук, сверкнувший ярким, не приглушаемым здешним мраком серебром.
Слащавый голосок в голове затянул:
Двое стояли над водами хладнотекущего Стикса.
Огненным гневом пылал первый – подземный Владыка,
Гость же его, что покой мира чудовищ нарушил,
Гордо и ясно стоял и спокойной улыбкой лучился.
Был он прекрасен лицом, и прелесть его пламязарно
Тьму освещала и песен достойною сталась…
Только один бог на Олимпе постоянно таскает за плечами тень незримого аэда.
– Радуйся, Запирающий Двери, – гость взял стрелу и скинул капюшон – показались небрежно лежащие золотые кудри. – Прости мне мой выстрел: я увлекся погоней за этими тварями. Так увлекся, что даже не заметил спуска. Не гневайся, мудрый: ты знаешь, как далеко может завести азарт…
Он изогнул гибкий стан – сын Зевса и богини Латоны, лучник и брат своей вечно девственной сестрицы. На миг, с изяществом настоящего достоинства. И продолжил с обезоруживающей улыбкой:
– Если я оскорбил тебя своим поступком, я принесу дары или исполню службу, которую ты мне назначишь. Я жду твоей воли… о Гостеприимный!
