Колдуны и министры - Латынина Юлия Леонидовна (книга жизни .txt) 📗

– Я не слыхал, – сказал Шаваш, – чтобы из поединков с тобой кто-то выходил живым, и ты наверняка изрубишь меня, кусочек за кусочком.

Киссур усмехнулся и возразил:

– Я предлагаю тебе честный поединок, и немногие на моем месте были бы столь великодушны.

– Твое великодушие, – ответил Шаваш, – нарисовано на дырявом холсте, и ты сам знаешь это. Наши шансы никак не равны. Если ты убьешь меня, этим дело и кончится, а если я убью тебя, то твои дружинники изрубят меня, как репку, и никто не выпустит меня из городских стен.

– Что же ты предлагаешь? – спросил Киссур.

– Почему бы нам не выехать из города в какую-нибудь лощину? – предложил Шаваш. – Мы могли бы взять с собой женщину и двух-трех друзей, которые поклялись бы, что не тронут победителя. А иначе какая разница, как это будет называться, поединок или казнь?

Друзья Киссура задумались, и Сушеный Финик промолвил:

– Он правильно говорит. Моя песня о поединке будет гораздо красивей, если вместо этой поломанной теплицы вы будете сражаться под соснами в лощине. Никто еще на написал хорошей песни о поединке, в котором сражались на капустной грядке.

Тогда Киссур опять приставил Шавашу к горлу меч и сказал:

– Дело обстоит в точности так, как ты говоришь, – и все-таки тебе придется поступить по-моему, ибо иначе ты будешь умирать долго и плохо, и трижды пожалеешь о своей трусости.

– Будь по-твоему, – отозвался золотоволосый хитрец.

Люди стали чертить боевой круг, а Идари повернулась к Сушеному Финику и спросила:

– А согласен ли ты, Ханадар Сушеный Финик, занять в поединке место этого чиновника, при условии, что ты получишь то же, что получит победитель?

Сушеный Финик побледнел и ответил:

– Это было бы хорошим приключением, но слова твои слишком туманны.

Идари ударила его концом черной косы по щеке, засмеялась и сказала:

– Я могла бы обмануть тебя, но скажу честно, что в этом поединке победитель не получит ничего.

Тем временем дружинники утоптали место между теплицей и грядками, начертили боевой круг и зарезали белую курицу. Позади круга они воткнули белое знамя Киссура, со знаками, приносящими счастье.

Киссур снял с себя доспехи, так как у Шаваша их не было, и остался в белом боевом кафтане с завязками для пластин; белокурые волосы его были увязаны в пучок и заткнуты стальной шпилькой с отполированной черепаховой головкой.

Киссур и Шаваш подошли к курице и окунули кончики мечей в кровь, чтобы железо проснулось. После этого Киссур предложил Шавашу выбирать сторону круга, и Шаваш стал так, чтобы солнце не било ему в глаза.

– Будут ли в этом поединке участвовать двое или трое? – спросил Сушеный Финик Киссура.

– Трое, – ответил Киссур.

– А кто же третий? – спросил Сушеный Финик.

– Смерть, – ответил Киссур.

Это были установленные обычаем слова.

Люди отошли от троих противников на положенное расстояние. Киссур положил руку на рукоять меча, а Шаваш сунул руку за пазуху, выхватил оттуда револьвер, сделанный яшмовым араваном, и выстрелил раз и другой. Киссур изумился и схватился за плечо.

Шаваш выстрелил третий раз, но, по правде говоря, ему не так-то часто приходилось стрелять из револьверов, и, хотя он стрелял буквально с пяти шагов, третья пуля только обожгла Киссуру ухо.

Тут Сушеный Финик прыгнул Шавашу на спину. Шаваш обернулся, чтобы выстрелить в Финика, но варвар перехватил его руку и швынул его через себя, легче, чем грузчик на пристани швыряет арбуз.

Шаваш перекувырнулся в воздухе, налетел брюхом на сапог другого дружинника, и шмякнулся глазами вверх, а Сушеный Финик совершил прыжок лосося, выхватил кинжал и этим кинжалом приколол руку с револьвером к земле. Еще один дружинник ударил Шаваша сапогом в живот и сел ему на ноги. Киссур подошел поближе. Он держался за левое плечо, и сквозь пальцы его капала кровь.

– Если ты бес, – процедил он сквозь зубы, – то бес мог бы целиться и получше.

После этого Шаваша привязали к веревке и проволокли через весь город ничком. А Киссур сел на лошадь и поехал следом, чтобы показать, что с ним ничего не случилось, хотя это было не совсем так.

Идари сказала Сушеному Финику, чтобы он проводил ее в монастырь при храме Исии-ратуфы. Финик так и сделал. По пути он спросил, не она ли заколдовала оружие Шаваша. Идари ответила, что нет, и что ее вообще не интересует, кто выиграл этот поединок. Сушеному Финику не показалось, что она говорит правду.

В эту зиму государю Варназду было плохо, как никогда. Даже маленьким мальчиком, младшим братом вздорного и подозрительного Инана ему не было так плохо.

Ханалай делал все, чтобы высмеять хрупкого, грустного молодого человека, который жил во дворце почетным пленником, и чтобы доказать, что преступления Варназда навлекли на страну разорение и гибель, и что небо отобрало у Варназда право на власть и передало это право будущему основателю новой династии.

Даже держали его впроголодь. Варназду приходилось самому писать унизительные прошения Ханалаю, чтобы тот отпустил муку, масло, дрова… Озябшие пальцы плохо слушались, чернила стыли в деревянной чернильнице. Говорили, что Ханалай смеялся, показывая на пиру своим командирам следы слез на прошении. А на просьбу о соли ответил Чаренике: «Государь часто плачет, – пусть-де солит пищу слезами».

А однажды пьяные и голодные стражники изжарили и съели на его глазах его любимую белую собачку, – последнее напоминание о Киссуре. В тот вечер рукава Варназда промокли от слез.

Государь вздрагивал от скрипов и стуков, в каждом шорохе листа ему чудились шаги палача; у него появились странные привычки: он никогда не наступал на шестую ступеньку, открывал двери только левой рукой. Наконец он перестал жаловаться, и таял, бледнел и худел с каждым днем. Прежние верные слуги Варназда были убиты или разбежались; единственный человек среди уважаемых мятежников, который искренне жалел Варназда и пытался хоть как-то облегчить его участь, был Лже-Арфарра, яшмовый араван.

Чем более Варназд приглядывался к проповеднику, тем более странным тот казался. Пожалуй, дело было вот в чем: этот мятежник не почитал его, как бога, а жалел, как человека. Это было удивительно. Ведь те, кто видели в нем, Варназде, просто человека, обыкновенно презирали его, а яшмовый араван – наоборот.

Бьернссон в это время жил очень замкнуто, почти никогда не появляясь ни перед войском, ни в совете Ханалая. Тем не менее было несколько городков, которые Ханалай хотел сгоряча сравнять с землей, а землю засеять солью, – и этот приговор был отменен из-за угроз яшмового аравана.

А так пророк мятежников сидел в своем уголке и развлекался тем, что мастерил разные игрушки: часики, из циферблата которых каждый час выскакивала серебряная лань и копытцем отбивала время, картонных куколок на пружинках… Вместе с государем смастерили целый театр: под круглым днищем молоточки играли музыку, а под музыку вертелись двенадцать куколок. Эту игрушку яшмовый араван подарил государю, и Ханалай сказал, что теперь у государя есть целых двенадцать подданных, которые пляшут по его прихоти, – но игрушки не отобрал.

А хуже всех вел себя Чареника: простолюдин Ханалай поначалу не мог перебороть в себе робости перед государем и даже намеревался выдать за него свою пятнадцатилетнюю дочку и править, как государев отец. Но опытный царедворец Чареника был беспощаден: он мстил государю за все те унижения, что претерпел сам, он добился, чтобы Ханалаева дочка вышла за его сына; и даже Ханалай находил нужным время от времени сдерживать его и напускать на него яшмового аравана.

В середине зимы государя перевели в покои для слуг, где не было отопления под полом. Варназд лежал ночами, вздрагивая от хохота пьяных стражников, в дверь, грубо забитую досками, дул холодный зимний ветер. Весной государь простудился и заболел. Когда Ханалай уверился, что Варназд не хнычет, а болен на самом деле, он встревожился. Ханалаю вовсе не хотелось, чтоб о нем говорили, будто он извел государя. Ханалай прислал государю лекарей и опять позволил яшмовому аравану навещать больного. Как-то Бьернссон сказал лекарю, что в спальне слишком много пыли и грязи.