Русские инородные сказки - 3 - Горалик Линор (книги онлайн без регистрации полностью .txt) 📗
Так и улетел этот то ли Саша, то ли Леша в Москву.
Город? Да ничего с ним, конечно, не случилось, и никуда он не делся. Пожар был на телефонной станции, там сторож чайник забыл на плитке. Сейчас уже новую станцию построили — цифровую, не в пример лучше прежней. И сторожу новую плитку купили. Самовыключающуюся. Директор станции сам сказал, что неправ был, давно надо было новую плитку купить, и сильно перед сторожем извинялся. Билет Саше-Леше, конечно, неправильный дали. У кассира в этот день сын родился, вот он на радостях все и перепутал. Девушка, которая Сашу-Лешу в Москву отправила, в тот день только-только на работу вышла и про Яблокитай не знала. На карте его действительно не было: Яблокитай, в сущности, очень маленький город, не на каждой карте его найдешь. Так что город на месте. Только называется он как-то иначе, сейчас не вспомню.
Ну, что еще рассказать? Бабушка-вахтерша из того городка, куда Саша-Леша по делам ездил, варенье сыну отправила, в Канаду. Над ней еще на почте подсмеивались: ну вы, мамаша даете, яблочного варенья, что ли, в Канаде нет? А через два месяца сын ее домой приехал — ему там работу предложили очень хорошую. И жену привез, и дочек. Машу и Женечку. Ну да, ее все сейчас Женечкой называют. Девочки уже по-русски очень хорошо говорят, бабушка им сказки читает по вечерам, не нарадуется. А Тамара еще тем же летом в Яблокитай уехала. Присылала фотографии, в рыжий цвет перекрасилась. Ей идет. Замуж вышла. Муж у нее — милиционер. Хорошо живут. Пишет, что он ей каждую неделю розы таскает.
А Саша-Леша в Яблокитай уже не вернулся. Но и в Москве не остался. Говорят, он сейчас где-то в Америке живет. Или в Канаде. Женился, две дочки у него. Одна Маша, а вторая… имя у нее какое-то странное, американское. Да и мама его тоже вскоре к ним уехала — внучек воспитывать. Никому в Яблокитай этот Саша-Леша почему-то больше не звонил. У него друг там есть, Петька, так тот ему по Интернету письмо отправил: чего, дескать, не звонишь? А Саша-Леша ответил, что дозвониться не может, все телефоны не работают.
Врет, конечно.
©Фекла Дюссельдорф, 2005
Виктор Кожевников
Про птиц и счастье
Помнится, кто-то давно высказался в том смысле, что человек создан для счастья, как птица для полета. Это, конечно, правильно, но у каждого свое счастье, как у каждой птицы свой полет.
Вот один человек встает в половину шестого утра, бреет лицо, чистит зубы и готовит завтрак на пятерых домочадцев, из которых один — парализованный, еще двоим недавно исполнилось три года; потом там есть мама его бывшей жены, которой больше негде жить, и еще один мальчик сорока лет, который говорит, что они с человеком учились в одном классе и на этом основании уже пятый месяц живет в их квартире, в прихожей. Потом человек занимается утренней зарядкой — выносит судно из-под одного парализованного и двух трехлетних людей, а также пытается разбудить и выставить из квартиры мальчика-одноклассника. Потом он всех кормит, выносит судно из-под тех, кто опять успел нагадить, перешагивает через лежащего на пороге мальчика-одноклассника и уходит на работу. Потом мама его бывшей жены уходит гулять с трехлетними людьми, а мальчик-одноклассник берет пустую пластиковую бутылку и фольгу. Через десять минут от густого запаха ганджубаса у парализованного человека начинают непроизвольно дергаться руки и ноги. Потом с прогулки приходят мама бывшей жены и два извалявшихся в грязи трехлетних человека. Мама, уставшая на прогулке, валится на диван и просит одноклассника раздеть, умыть и накормить трехлеток, потому что у нее ни рук ни ног. Одноклассник к этому моменту настолько просветлен, что уговаривает парализованного человека станцевать тур вальса. Услышав про руки и ноги мамы бывшей жены, он с тихой радостью начинает целовать ее в тело. Мама вяло отбрыкивается, упирая на то, что ей уже давно не пятьдесят лет, да и дети смотрят, и парализованное тело может что-то не то подумать, но одноклассник так нежен и упорен, что она сдается. Потом, когда они полуголые вместе вдыхают веселый дым из бутылки, в квартиру врывается человек, который на работе чуть не умер от беспокойства, потому что дома никто не подходил к телефону. Брызгая слюной и издавая боевой клич пациентов психбольницы имени Ганнушкина, человек выставляет маму и одноклассника раздетыми на балкон, кладет на место парализованного человека, которого опрокинули на пол трехлетние бандиты, моет и кормит всех малых и убогих сих, и убегает обратно на работу. До вечера мама бывшей жены и одноклассник сидят раздетые на балконе, хорошо, что на дворе лето, и замерзнуть им не грозит. Когда человек приходит с работы, они устраивают скандал, кричат, плюют на пол и на человека, топают ногами и машут руками. Человек тоже плюет на пол, разворачивается и уходит, хлопнув дверью. Человек идет в дешевый бар, где негде даже присесть, а можно только стоять у высоких пластиковых столиков, и выпивает два стакана водки подряд, не закусывая. Выходит на улицу, смотрит в небо, закуривает сигарету и идет домой. Дома он мирится со всеми, готовит ужин, выносит судно, моет, чистит, стирает и гладит. Поздно ночью он выходит на кухню выкурить последнюю сигарету, и тут из радио раздается жизнерадостный голос, который и возвещает человеку, что он создан для счастья, как птица для полета. И тут человек думает совсем не о том, о чем вы подумали, а хватается за голову и бежит в комнату, где на шкафу стоит клетка с попугаем. Он бережно вынимает из клетки попугая, который похож на обгрызенное чучело воробья, потому что его не кормили и не поили с прошлых выходных. Потом он поит птичку, чистит ей перышки, задает корму и пускает полетать по квартире. Однако попугай долетает только до своей клетки и как приклеенный замирает у миски, полной корма. Попугаю совершенно не хочется отходить от этой миски даже на шаг. Человек вздыхает, машет рукой и идет спать, потому что становится очевидно: эта птица не летает.
©Виктор Кожевников, 2005
Сергей Кошкин
Трамвай
В трамвае я ехал как никогда долго.
По телефону тот, к кому я ехал, сказал мне: “Лучше всего — трамваем. За две остановки от конечной выскочишь, и пешком три шага”. Ну и что мне после этого оставалось?
От конечной — почти до конечной. Первый раз в жизни этим маршрутом. Маршрутом глубиною в двадцать шесть остановок. И — направлением чёрт знает куда.
Затем — пешком. Три шага.
Уже при посадке заметил, что кроме меня в вагоне одни старики. Полный вагон стариков. Не вагон, а паром на Стиксе. И в кармане у меня аккурат две монетки — пятирублёвая и рублёвая. На проезд в один конец. Хоть сейчас на глаза себе их клади.
Я невесело хмыкнул и ушел в самый конец вагона. Разыскал сиденье с печкой, присел.
Заработало освещение. За окнами сразу стало темно. Ничего не разглядеть.
Достал из кармана не читанную доселе книжку. Открыл на последней странице. “Лили в ужасе смотрела на сына. Из открытой раны в горле Роя хлестала кровь. Он привстал в кресле, обхватив руками шею, и уродливый осколок стекла выполз между его пальцами. Он невнятно пробормотал:
— Лил, как ты… — Но тут колени его подвернулись, он согнулся и упал на ковёр из перепачканных кровью денег”.
Зашибись начало. Вернее, конец.
Я сунул книгу обратно в карман.
Я сидел, смотрел в окно, но ничего не видел, кроме собственного отражения на фоне налипающего к обратной стороне стекла снежного крошева.
Наверное, если бы все книги в мире заканчивались так, как та, которая лежала у меня в кармане, этот мир был бы совсем другим. Не из-за книг, конечно. Книги оказались бы следствием, признаком.
С другой стороны, все книги в этом мире заканчиваются именно так: “Лил, как ты…”
Просто не все книги в этом мире дописаны до конца. Многие обрываются где-то посредине. Вроде перевёрнутой с ног на голову детской сказки. “Они вернулись домой и жили долго и счастливо”. — “Мама, а когда они умерли?”
