О бедном Кощее замолвите слово - Громыко Ольга Николаевна (книга жизни txt) 📗
– Да я и без того знал, что она ко мне любви великой не питает.
Я как захохочу с набитым ртом – вишня брызгами! Вот уж точно – везучий так везучий!
Воевода со стряпухой надивиться не могут: что это с хозяйкой приключилось?
– Да так, – говорю, – вспомнилось веселое…
Уже и Кощей в свои покои прошел, дверь затворил, а я все заснуть не могу: вареников сладких обкушалась, теперь на солененькое тянет – мочи нет. Грибочка бы мне моченого, капустки квашеной, огурчиков… Матрену звать зазорно – придет сонная, посмеется втихомолку над царевниной причудой, еще сплетню досужую про нас с Кощеем пустит. Затеплю-кось лучину да сама сбегаю, быстрей выйдет.
Спустилась я в погреба, отыскала закуток с соленьями. Стоят в том закутке две кадки высокие – одна под гнетом, самой не сдвинуть, вторая початая, рассолу в ней до середки, а огурцов что-то не видать – только ботва укропная поверху плавает. Пошарила я в рассоле, руку до плеча измочила, сыскала-таки один огурец, да какой! Всем огурцам царь, кабачкам дядька, на троих едоков дели смело, еще и четвертому останется. Ну да выбирать не из чего – не съем, так хоть покусаю всласть.
Поднимаюсь я неспешно по лесенке, огурец кушаю, вдруг слышу – кричат вверху, вроде на помощь зовут. Что за притча? А тут и Кощеев голос сквозь шум пробился: «Где Василиса?! Сыскать ее немедля!». Взлетела я по лестнице, ног под собой не чуя, гляжу – столпились все перед моей опочивальней, а из двери распахнутой так пламя и пышет, языки длинные кажет, да вот что-то никто его гасить не торопится, за песком не бежит, водой не плещет – глазеют только. Пригляделась и я – что за диво? Горит опочивальня, да не сгорает: пляшет пламя по столу деревянному, одеялу пуховому – даже зачернить не может! А посередь кровати сидит столбиком, принюхивается, зверюшка малая, с мою ладошку, ни дать ни взять крыса домовая. Шерсть у ней – как золото расплавленное, так жар от него волнами и расходится, холодным пламенем растекается.
– А что это вы, – спрашиваю, – тут делаете?
Прасковья Лукинишна, как меня услыхала-увидала, так руками и всплеснула, слезами залилась:
– Василисушка, а мы уж не чаяли тебя живой увидеть, думали, ты с перепугу за ворота выбежала!
И давай меня обнимать-целовать, я едва руку с огурцом в сторону отставить поспела.
Прочая челядь тоже носами хлюпает-подвывает, воевода пот с лица утирает, а Кощеев взгляд шальной мне еще по свадьбе знаком. Мне аж неловко стало: стоит перед ними девка босоногая, простоволосая, в белой ночной сорочке, в руке – огурец громадный, надкусанный, и рассолом от той девки разит немеряно.
И было бы чего бояться – крысы мелкой, огня обманного!
– На-кось, – говорю, – подержи!
Всучила Кощею огурец обгрызенный, а сама за клетку золотую, подарок свадебный – и к жар-крысе. Накрыла ее клеткой, дно задвинула. Комната сей же час пылать перестала, ровным светом озарилась.
Кощей так с огурцом и стоит, передоверить никому не решается, да вдруг как напустится на меня:
– Ты где посреди ночи шляешься, перепугала всех мало не до смерти?!
Я в долгу не осталась:
– Помрешь ты без меня, как же! Вдругорядь к батюшке посватаешься, он те новую жену подберет – всем басурманам на устрашение!
А Кощей мне в ответ:
– Правда твоя, скорей бы уж я овдовел, никак дождаться не могу! Подсобить чуток, что ли?
Я в отместку как хлопну у мужа перед носом дверью опочивальни – пущай теперь он об нее пятки отбивает! Кощей перед челядинцами позориться не стал, ушел к себе без слова единого, а там и остальные разошлись, женоубийства не дождавшись.
Утром Кощей с воеводой за столом о ночном переполохе судят-рядят:
– Я специально глянул – ставни изнутри заперты, а нор-щелей в опочивальне отродясь не бывало! – Говорит Кощей, от щуки заливной, Прасковьей Лукинишной поднесенной, привычно отмахиваясь. Интересно, думаю, что он с огурцом моим сделал? Выкинул, поди.
– Выходит, кто-то в клетке ее принес да в комнату и подпустил! – Горячится воевода, кулаки сжимая. – Вот напасть, уже и в тереме покою нет!
– Как будто он был когда-то… – Качает головой Кощей. – Пес не лаял, ворота не скрипели, а злодей в опочивальню прошел невозбранно… Не там мы ищем, Черномор…
И на бабку эдак пристально, недобро глядит. Перепугалась бедная стряпуха:
– Окстись, Костюшенька, что ты такое удумал?! Куда ж мне, в мои-то годы, за царевнами с сабелькой наголо бегать?!
Кощей лоб нахмуренный расправил, улыбнулся, на левой щеке ямочка задорная заиграла:
– Да это я, Прасковья Лукинишна, смотрю, что ты примерилась мне цельную курицу на тарелку положить. Поставь на место блюдо, захочу – сам возьму.
– Захочешь ты, как же! – Ворчит стряпуха, и норовит-таки Кощею курицу подкинуть. – Прежде рак на горе свистнет! Какая там курица – цыпленок махонький, и пяти фунтов не потянет…
– Не до еды мне сейчас, – говорит Кощей, улыбку пряча, – ночь не заладилась, и день наперекосяк начинается – прискакал из степи гонец, принес весть черную – хитрые басурмане, как и обещались, наших купцов не трогают, а иноземных давеча подчистую вырезали и товары их себе забрали. А товары-то – шелка заморские, раньше их кораблями возили, но уж больно долго и дорого оказалось: за морем телушка – полушка, да рубль – перевоз. Только-только по степи торговый путь наладили, ан басурмане возьми да ордой своей тот путь перекрой – ни пройти, ни проехать. Дань просят непомерную, а кто упирается – все забирают и самого рубят досмерти. Надо ехать, разбираться.
– Дружину скликать али отряд малый? – Спрашивает воевода.
Кощей головой качает.
– Никого не надо, и сам дома посиди – вызнай, коли сможешь, как злодей в терем проник, нет ли где подкопа за оградой. На дружину снаряженную басурмане только озлятся, отряд же супротив орды, буде что, все равно не выстоит. Один поеду. Вот только Василису с собой прихвачу – пускай хан видит, что я кольцо не ради виду на палец вздел.
А я на Кощея с ночи злая, никак в толк не возьму, за что он на меня ополчился – огурца пожалел, что ли?
– Ты же, – говорю, – давеча вдоветь надумал, а теперь жена сызнова понадобилась, басурманина главного задабривать? Не поеду, не заставишь!
