Другая половина мира - Ахманов Михаил Сергеевич (мир книг txt) 📗
– Не человек избирает судьбу, но судьба – человека, и даже боги над этим не властны… Не так ли сказано в Книге Повседневного, мой господин? – Она вскинула на Дженнака потемневшие глаза. – А что до Ута… Ут будет мне покорен, а за это я сделаю его сагамором, владыкой над всеми иберскими землями, и свой недолгий срок он проживет в славе и величии. Быть может, я даже рожу ему сына, – Чолла загадочно усмехнулась, и Дженнак невольно скосил глаза на ее пополневший стан. – Сын Ута поведет своих воинов на север, к горам, или переправится в Лизир, или поплывет в Нефати… сделает так, как я решу! И внук Ута, и правнук! Все они станут исполнять мою волю! Не так ли, вождь? Ведь мы, потомки богов, знаем, что Кино Раа недаром наделили нас властью: властвовать должен тот, чья жизнь дольше, кто не ведает старости, кому не служит помехой телесная немощь. Что же плохого в такой судьбе? – Ее темные брови приподнялись, взгляд обратился вверх, будто вопрошала она самого Мейтассу; потом Чолла кивнула головой, то ли поставив точку в некоем внутреннем споре, то ли услышав веление Провидца. Губы ее шевельнулись, и Дженнак услышал:
– Да, я не буду пить одиссарские вина и не отведаю напитка Арсоланы, но пиво не про меня… Что же остается? Перебродивший сок иберских лоз! Он слишком крепок, но я постараюсь его полюбить.
Фарасса тоже любит крепкое, мелькнуло у Дженнака в голове; любит крепкое вино, любит власть и любит убивать.
Он вздрогнул; смугло-бледное лицо Чоллы, озаренное пламенем свечей, на миг затмилось перед ним, сменившись жуткой маской – багровой, с высунутым языком, с закатившимися глазами и кровавым шрамом, окольцевавшим шею. То был Фарасса, впервые пришедший к нему в видениях не ухмыляющимся, не торжествующим, а мертвым. Не в белых перьях, а в черных!
Дженнак моргнул, и мираж рассеялся.
– Что с тобой? – спросила Чолла. – Ты словно узрел дорогу в Чак Мооль или пожалел об утраченном… Пожалел? Ответь, мой вождь! Я ведь могу передумать… могу пойти вслед за тобой, если ты позовешь… Ответь, я нужна тебе? Нужна?
– Мне – нет. Разве отцу своему, ахау Арсоланы… Представь, что я скажу ему, что напишу? Что бросил его дочь в той половине мира, куда сокол не долетит? Оставил в хижине с закопченным потолком и стенами из бревен? Подарил иберскому дикарю, вместо того чтобы сломать ему хребет? И вот я думаю… – Дженнак помедлил, – думаю так: не скрутить ли тебя, тари, и не отнести ли на корабль?
Она вдруг сделалась похожей на разъяренную самку ягуара: глаза округлились и вспыхнули, меж пунцовых губ блеснули зубы, точно предостерегая – не подходи!
– Мой отец мудр, и он согласился бы с моим решением! Ты думаешь, как бы скрутить меня, а я думаю так: владычица Иберы будет полезнее Че Чантару, чем четырнадцатая дочь! И чем девушка, отвергнутая Очагом Одисса! Ведь ты отверг меня, господин?
– Отверг. – Спорить с очевидным Дженнак не собирался. – Но в том нет ни твоей вины, ни моей, тари; просто боги не назначили нас друг другу. Боги или судьба… не знаю… И не хочу знать! Ибо знаю другое: в сердце моем живет женщина, и это – не ты.
Чолла вдруг придвинулась к нему, и голос ее стал чарующе нежным – таким нежным, будто не слова текли с ее губ, а сладостное Песнопение богам.
– Но твоя наложница умерла, мой вождь… Мне говорили об этом… Говорили мои девушки, слышавшие о ней от Чоч-Сидри и сеннамита, твоего наставника… Она умерла, ушла в Чак Мооль, и ты забыл о ней. А я – я расстелила тебе шелка любви – там, в Лизире, в бухте змея! И ты не отказался прилечь на них! Почему?
– Дареному попугаю не заглядывают в клюв, – ответил Дженнак, и лицо Чоллы окаменело. Пять или шесть вздохов она казалась неподвижной, и лишь складки на лбу и сомкнутые брови выдавали ее напряжение. Потом она заговорила, но теперь голос ее был сух, как пруд без воды, и холоден, как туманы на склонах арсоланских гор.
– Сколько ты пробудешь в моих владениях, наследник Удела Одисса?
– Два Дня или три… Не больше, моя госпожа. Нам надо высадить отряд Умбера и запастись водой.
– Два дня или три… – повторила Чолла. – Так вот, мой вождь, постарайся, чтобы люди твои не шарили в домах, не трогали моих табунов и не охотились на моих лоуранских крыс – они мне еще пригодятся! Цену крови ты с них получил, так что оставь их в покое.
– Согласен. Что еще?
– Еще – убранство моего хогана, мои ковры, моя одежда, мои украшения… Пусть все перенесут сюда и сложат в этом шатре. Потом – мои девушки и Синтачи, мой лекарь… Если они захотят остаться…
Она замолчала в нерешительности, и Дженнак продолжил:
– Если они захотят остаться, я их отпущу. Это все?
– Все.
Она поднялась, шагнула к выходу и замерла там, всматриваясь в звездные небеса. Дженнак, сидевший сбоку, видел ее лицо: половинка, освещенная пламенем свечи, казалась золотой, а другая, на которую падал лунный свет, – серебряной.
– Ты придешь проводить меня, тари? – негромко произнес он.
– Не знаю, мой вождь, не знаю. Не хотелось бы снова дарить тебе попугая.
Чолла исчезла, и Дженнак остался один.
Мысли вспугнутыми чайками кружились в его голове.
Не слишком ли жесток он был с ней? Возможно, его холодность, его нежелание продлить то, что началось между ними, что завязалось на песках Лизира, подтолкнули ее в объятия Ута? Возможно… Но Дженнак чувствовал, что в сердце ее нет любви – ни к нему, ни к лоуранскому владетелю; один расчет, гордыня и жажда власти. Похоже, она вообще не способна любить, – размышлял он, – и это великое горе для нее же самой. Ибо на дороге жизни, тем более столь долгой, как у светлорожденных, человеку нужен надежный попутчик, согревающий жаром любви ту череду лет, которую предстоит преодолеть.
Да, такой попутчик необходим, иначе сердце окаменеет и тяга к власти, к могуществу заменит в нем живое человеческое тепло… Так, как случилось с Фарассой! Во многом они были похожи, красавица Чолла и Фарасса: оба стремились властвовать над людьми, и оружием их в достижении цели был обман. Но Чолла молода и прекрасна, думал Дженнак, и все, быть может, изменилось бы, останься он с нею.
Изменилось бы? За сколько лет или десятилетий? Или никогда?
Пока что он мог занести Чоллу Чантар в украшенный черными перьями список – не слишком длинный, но и не слишком короткий, так как значились в нем и смерть Вианны, и ненависть Фарассы, и предательство Орри Стрелка, и громовой шар, разорвавшийся нахайанском причале. Сколь же долго будет увеличиваться этот список, перечисление утрат, потерь и покушений? Они – плата за власть, смрадная подстилка в золотой клетке кецаля… Они как змея, свернувшаяся у его ног; долгие годы змея будет жалить его, язвить черными воспоминаниями, вливать яд в его сердце. Готов ли он к этому? Нужна ли ему власть, полученная такой ценой?
На пороге возникла невысокая темная фигура, и размышления Дженнака прервались.
Чоч-Сидри ступил на ковер, в молчании сделал несколько шагов и уселся – там, где раньше сидела Чолла, меж двух свечей, напротив Дженнака. Лицо его было мрачным и словно бы постаревшим; на переносье пролегла морщина, углы рта были опущены, глаза прикрыты веками. Он принял позу раздумья, не сделав приветственный жест, но сложив руки на коленях.
Дженнак нахмурился. Жрец всегда достоин уважения, однако и служителю богов надо бы помнить о вежливости – а также о дистанции, лежащей меж одиссарским наследником и Принявшим Обет. Но Сидри будто бы забыл об этом – и о скромном своем звании, и о том, что он, жрец второй ступени, явился к господину в поздний час, без зова и без приглашения.
Текло время; Чоч-Сидри сидел неподвижно, уставившись в пол, и глаз его Дженнак не видел. Похоже, жрец погрузился в неприятные раздумья или прикидывал, как начать разговор, столь же неприятный и тяжелый, как его мысли. Дженнак его задачу облегчать не собирался, а потому тоже молчал, взирая в распахнутый проем шатра. Небо нынешней ночью было ясным, луна висела над морем, как серебряный круглый щит, а звезды казались наконечниками огненных стрел, запущенных в тьму Чак Мооль рукой самого Арсолана. Или, быть может, Коатля, пожелавшего сменить свою грозную секиру на легкий арбалет и развлечься стрельбой.
