Титус Кроу - Ламли Брайан (библиотека электронных книг TXT) 📗
Я намерен навестить их как-нибудь, в этой стране сновидений. И когда я соберусь сделать, ты сможешь составить мне компанию…»
Размышляя о том, что ему говорил Кроу, и осознавая как физически, так и эмоционально, что первая стадия его полета успешно завершена и полет протекает нормально, де Мариньи улегся на спину и стал наблюдать своим мысленным зрением — которое теперь стало частью оборудования часов времен, своеобразным ментальным «сканером» — за звездами, движущимися по бархатной черноте неба со всех сторон. Судно де Мариньи с невероятной скоростью мчалось через безвоздушные холодные глубины пространства.
«Так же реальны и осязаемы, как почва у тебя под ногами», — сказал Кроу о сновидениях. Что ж, раз Титус Кроу сказал так, значит, так оно и было. А разве в тридцатых годах Герард Шрах намекал не на то же самое. Разве до него не о том же самом говорили другие великие мыслители и философы? Безусловно, говорили. Де Мариньи точно помнил слова Шраха по этому поводу.
«…Мои собственные сны настолько живы и реальны — до такой степени, что я никогда не могу точно судить, сплю ли я, до тех пор, пока не проснусь. Поэтому я не берусь судить, какой мир более живой: мир бодрствования или мир сновидений. Конечно, мир бодрствования представляется более прочным — но подумайте, что говорит нам наука об атомарном строении так называемых твердых тел… и что у вас останется?»
Вот с такими мыслями, мысленным взором любуясь бескрайними просторами вселенной, украшенными мириадами бриллиантов, де Мариньи дал часам телепатическую команду прибавить скорость и погрузился в сон. Сон ласково принял его в свои объятия. Де Мариньи спал не без сновидений.
Вне всякой тени сомнения, сны спящего де Мариньи не были естественными. И если бы не его познания об Элизии, почерпнутые через Титуса Кроу — в особенности, о Хрустально-Жемчужном Чертоге, где в непроницаемом святилище, за величественным ледником восседал на престоле его преподобие Старший Бог Кхтанид, — то он, пожалуй, счел бы себя жертвой ужаснейшего и страшнейшего кошмара. Потому что внезапно перед ним предстало воплощение первобытного страха — богохульная фигура самого Ктулху, но вот только это был не Ктулху, а Кхтанид, и при том, что первый был черен, как смоль, а второй сиял светом звезд.
Подсознательное тело де Мариньи неслось по звездным пространствам, внутри матрикса великих часов, бросающих вызов пространству-времени, а его видящее сны сознание пребывало в том самом Хрустально-Жемчужном Чертоге, который столь подробно ему описывал Титус Кроу. И он увидел, что Кроу нарисовал почти что идеально точную картину этого восхитительного инопланетного чертога подо льдами «полярных» областей Элизии.
Массивный, высокий сводчатый потолок, пол, вымощенный шестиугольными титановыми плитами, резные колонны, чей блеск был отчасти спрятан за дымкой розового кварца и жемчуга. И повсюду — белые, розовые и кроваво-алые отблески кристаллов, странным образом растворенные во всех этих причудливых углах и пропорциях, о которых рассказывал Кроу. Даже главный элемент зала — огромная багряная подушка с громадным матовым хрустальным шаром — оказался в точности таким, как его описал Кроу. И конечно, там был и Кхтанид…
Его Величие Кхтанид, Старший Бог и кузен Великого Ктулху — те самые отпрыски космического рода, из которого происходил повелитель Р’льеха, — величественно передвигался по циклопическому залу. Его тело было подобно горе! Однако его сложенные на спине фантастические крылья трепетали словно бы от волнения, а его громадная осьминогоподобная голова с щупальцами, покрывавшими лицо, поворачивалась то в одну сторону, то в другую с явной сосредоточенностью.
Но как чужеродно ни было это существо, то, что могло бы легко напугать, на самом деле восхищало! Ибо это огромное создание, сверкающее так, словно было усыпано алмазами, озирало зал громадными глазами, светящимися, словно расплавленное золото; эти глаза были полны сострадания и любви — о да, и страха, — что почти невозможно себе представить в сочетании со столь жуткой обителью плоти. И эти глаза вновь и вновь возвращались пытливым взглядом к роскошному кристаллу, лежащему на багряной подушке.
Именно благодаря глазам Кхтанида де Мариньи уверился в том, что бояться здесь нечего, и они же убедили его в том, что он видит нечто большее, нежели сон. Казалось, Старший Бог призвал его к себе, но еще скорее, чем эта мысль пришла к сновидцу, Его Величие повернулся и воззрился прямо на него — туда, где его бестелесная сущность невидимо «стояла» внутри циклопического подземного чертога.
— Анри-Лоран де Мариньи, — произнес в сознании сновидца рокочущий, но бесконечно добрый голос: — Землянин, верно? Да, я вижу, что это так. Ты ответил на мой зов, и это хорошо, ибо это испытание, которому я намеревался тебя подвергнуть перед тем… перед тем…
Мысленный голос сменился неуверенным молчанием.
— Кхтанид, — произнес де Мариньи, не зная, как обращаться к мифическому существу. — Я вижу, что ты… взволнован. Зачем ты призвал меня сюда? Какая-то беда приключилась с Титусом Кроу?
— С Титусом, верно. И с Тианией, которую я люблю, как отец. Но подойди. — В могучем голосе послышалась тревога. — Загляни в хрустальный шар и скажи мне, что увидишь.
Хотя де Мариньи и пребывал в бестелесном состоянии, он все же обнаружил, что способен передвигаться. Он последовал за Кхтанидом к краю огромной подушки, а затем прошел по ее шелковым просторам к самой середине. Там покоился величественный матовый хрустальный шар. Его млечная поверхность едва заметно двигалась. Казалось, в неподвижных водах озера отражаются облака.
— Смотри! — приказал Его Величие, и млечные тучи стали расступаться…
Видящий сон де Мариньи уставился на зрелище, которое заставило его похолодеть от ужаса. Он мало что понял и еще меньше смог в это поверить. Хрустальный шар, лежащий на шелковой подушке, теперь загорелся собственным красным светом. Темные тени заплясали вокруг, когда языки пламени взлетели над четырьмя высоченными пылающими факелами. Эти светильники стояли по углам не то помоста, не то алтаря, на котором лежала некая громадная красноватая масса — живой и злобный кристалл не менее трех футов в поперечнике. Он зловеще пульсировал, отражая свет факелов. Казалось, это невероятно огромный рубин. Его, расположившись по углам помоста, охраняли четыре приземистые фигуры в странных тюрбанах. В их лицах больше всего пугали широченные рты. К поясам у этих стражей были приторочены устрашающего вида ятаганы. Через какое-то время стражи начали двигаться вдоль алтаря, и де Мариньи увидел, что время от времени они останавливаются, чтобы поистязать двух пленников. Одетые в лохмотья, двое несчастных были прикованы цепью к ступеням алтаря.
Эти две фигуры повергли де Мариньи в боль и шок, ибо одним из двоих был его старый друг и товарищ по былым приключениям, Титус Кроу, а другая — озаренная красноватыми бликами факелов, фантастически красивая даже в таком плачевном состоянии — видимо, это была девушка-богиня Тиания, родом из Элизии. И тут — так же внезапно, как эта картина появилась перед взором де Мариньи, который отчаянно пытался запечатлеть в памяти все ее детали, — зрелище исчезло. Белесые тучи заволокли поверхность хрустального шара.
Внутри часов времен, продолжавших свой полет по звездным просторам в половине вселенной от того места, куда де Мариньи перенесло сновидение, он покрылся испариной, вздрогнул и повернулся на бок. В это самое время его бестелесное подсознание в Хрустально-Жемчужном Чертоге с мольбой вопросило у Его Величия Кхтанида:
— Но что же это значит? Где они находятся? И как это могло…
— Постой! — Громадное существо резко повернулось, и на миг его огромные глаза превратились в узкие щели, и в них сверкнуло нечто отличное от сострадания и любви. Кхтанид до мозга костей был божеством, и де Мариньи ощутил, что в какой-то миг он был очень близок к тому, чтобы его коснулась колоссальная энергия. Отчаяние Старшего Бога представляло собой живую силу, которую сновидец ощутил так же явственно, как его бодрствующее тело почувствовало бы тепло солнечного света или холодное прикосновение морозного ветра. А потом золотые глаза Кхтанида быстро заморгали, и его циклопическое тело сильно задрожало. Он явно пытался овладеть своими чувствами.
