Золотая свирель - Кузнецова Ярослава (книги без сокращений .txt) 📗

— Две с четвертью, — сказал продавец. — Если с корзиной, то три.

— Три четверти за корзину? — поразилась я.

Торговец усмехнулся.

— Может, высыпать в подол, красавица?

— Да подавись ты!

Он ловко поймал деньги. Все так же усмехаясь, снял корзину с прилавка и поставил на землю. Я смотрела на корзину. Продавец смотрел на меня. Корзина была как раз мне по пояс. Рыба в ней благоухала.

— Барышня?

Рядом топтался зевака со свертком в руках.

— Я мог бы донести. Куда скажешь. Всего за четверть.

Парень был восхитительно рыж. Гораздо рыжее меня. Нос и щеки словно гречихой усыпаны. Кроме того, он был высок, костляв и нескладен. Совсем мальчишка. Я пожала плечами.

— Донесешь?

— Легко.

Сверкнула улыбка, он бросил свой сверток поверх рыбы. Снял веревку, заменяющую ему пояс, обвязал корзину.

— Пособи, — окликнул он продавца.

Тот вышел из-за прилавка, помог парню пристроить груз на спине. И что меня дернуло купить сразу целую корзину? Могла бы взять штуки три рыбины, на сегодня хватило бы.

Наверное.

— Куда, хозяйка?

Я огляделась, заслоняясь ладонью от солнца. Справа рыночную площадь замыкала приземистая круглая башня с пристроенным к ней длинным двухэтажным зданием, похожим на казарму. Слева площадь немного повышалась, разворачивая пестрый цветник навесов. В дальнем ее конце, за чередой черепичных крыш, возносился в небеса серо-розовый монолит скалы. Взгляд карабкался выше, вдоль серо-розовых зубчатых стен, к вертикалям башен, чьи короны ласточкиными гнездами облепил фахверк, к заостренным, бронзового цвета кровлям, к ступеням выбеленных труб, к сверкающему лесу шпилей с вымпелами и флюгерами.

Со вздохом я отвернулась от замка. Махнула рукой в направлении здания, похожего на казарму.

— Туда.

Парень решительно вклинился в толпу. Я поспешила за ним, и, чтобы не отстать, положила руку на край корзины. Суета и толкотня малость оглушали. Поверх рыжей макушки моего спутника я смотрела на приближающуюся приземистую башню. Наверное, склад какой-нибудь. Или тюрьма.

Не то, чтобы город заметно изменился за время моего отсутствия… меняться тут особо нечему, эти дома вокруг, эти улицы и мостовые выглядят так, словно стояли здесь с начала времен. Просто память моя замылилась, затерлась, зашлифовала острые грани, стала похожа на матовое стеклышко, выброшенное морем на прибрежный песок.

Не удивительно. Та сторона затрет и зашлифует любую память. Вымоет, выскоблит добела, как старый пергамент, чтобы расписать его заново своими собственными яркими красками. Новый текст, новая история. Новая память. Палимпсест.

Парень посвистывал сквозь зубы. Шагал он свободно, должно быть, груз не особенно его тяготил. Оглянулся.

— Слышь, барышня. Куда тебе столько рыбы? Солить?

— Нет.

— Тогда куда ее? Попортится ведь.

— Не попортится.

— Да попортится. К ночи попортится. Скиснет от жары.

— Сам не скисни. От любопытства.

— Ишь, зубастая барышня. Ты ей — слово, она тя — за нос! Звиняй, конечно, барышня, не мое это дело…

— Не твое, точно.

Он заткнулся. Мы миновали башню и шли теперь бок о бок, хотя и на улице тоже творилась порядочная суета. Толпа сбивала меня с толку. Я совершенно отвыкла от сутолоки, от мешанины людей, повозок и лотков, от тесноты, от гомона и толкотни. На ходу я кое-как пыталась сообразить, не наделала ли глупостей в городе. У меня хватило ума не совать продавцу на рынке древнюю золотую монету, а предварительно разменять ее у менялы, но и тот измучил меня вопросами. Так же стало ясно, что надо что-то делать с одеждой — в городе меня величали барышней, но поглядывали косо. Может, дело было не в одежде, а в отсутствии слуг и спутников, без которых настоящая барышня, если не знатная, то хотя бы богатая, никогда из дома не выйдет.

Где-то поблизости взвизгнули трубы. Я завертела головой. Среди пешеходов возникла сдержанная паника, гуляющие прибавили шагу, уличные торговцы засуетились. Из-за поворота, ведущего к замку, нарастая, выкатился грохот.

— Осторожно! — парень поймал меня за рукав и оттащил к стене.

— Эй, эй! Поберегись!

Мимо, сверху вниз, вспоров ветхий холст поредевшей толпы, пронеслась кавалькада — сверкающая комета с многоцветным хвостом. Флажки, султаны, плащи яркими крыльями — лазурные и алые, белые и золотые. Вспышки металла слились в слепящую рябь. Над головой зигзагом мелькнула занесенная плеть, заставив шарахнуться запоздало.

Белый конь — воздух и снег, пронизанный лунными лучами. Всадница, полускрытая во л нами летящей гривы, в медлительном вихре шелковых одежд, переслоенных ветром, со струящимся флагом пепельно-серебряных волос, всадница в облаке легчайшего звона, не громче звона крови в ушах, р а нящего сердце звона протянутых сквозь ночь волшебных струн, всадница, чей профиль проступает, как камея на исчерна-синем небе, точеный, то ч ный, тающий…

Королева.

Таща за собой шлейф грохота и трубных вскриков, комета умчалась вниз по улице, в сторону реки.

— Что это было?

Парень взглянул на меня — и я невольно отшагнула к стене. Лицо у него было застывшее, нехорошее какое-то, даже веснушки выцвели. Замороженное лицо. Словно он только что глядел на пытки.

Он моргнул и сплюнул на землю. И обмахнулся большим пальцем, будто от нечистой силы.

— Эй, да что случилось?

— Да ниче, — буркнул он, поправляя корзину.

— Ничего? А что ж ты побелел весь?

Он пожал плечами.

— Получили бы плетью по загривку… Ладно, обошлось. Ну, двинули, что ли? Куда теперь?

— К воротам.

— К воротам, так к воротам.

Он зашагал вниз по улице в ту же сторону, куда унеслась сверкающая комета.

— Благородные господа, — сказала я. — Из замка. Размахивают плетьми. Топчут конями зазевавшихся.

Парень молчал.

— Кто это? — спросила я.

Он глянул искоса и опять не ответил. Я ощутила, каково это, когда тебе не отвечают на вопрос, и вроде бы на самый невинный. Вон как я его отшила с этой рыбой. Сейчас он отыграется. Не ответит из чистой вредности.

Он еще помолчал, а потом сказал — очень доброжелательно сказал: