Воронка (В воронке от бомбы) - Сапковский Анджей (читать книги без сокращений .txt) 📗
Анализа не ответила, а только крепче прижалась ко мне. Индюк какое-то время странно приглядывался к нам, а потом вернулся к своим кабелям и контактам. Сейчас он отрегулировал уоки-токи так, что был слышен оживленный диалог, прерываемый лишь щелчками переключателя, и это звучало так, будто собеседники заканчивали каждое предложение, пуская пузыри.
Преодолевая отвращение, я стащил с шаулиса относительно неиспачканные кровью штаны и одел их. Они с меня спадали, поэтому я сел и стал подгонять ремень. Индюк оставил в покое радиостанцию и из глубоких карманов своей куртки вытащил маленький радиоприемничек и какое-то странное устройство. Он включил приемник — зазвучала церковная музыка, что означало, что это была какая-то польская станция. Я уже не протестовал. Музыка была негромкая, а в ближайших окрестностях с какого-то времени уже не слышалось ни выстрелов, ни криков.
Анализа вытирала платочком лицо и руки. Индюк подсоединил свое устройство к торчащим из земли проводам, положив рядом уоки-токи и наушники от моего уокмена. Потом он снова стал настраивать свой приемничек — были слышны трески, разряды статики и обрывки мелодий.
— Послушайте, вдруг сказал он. — Я как раз поймал Варшаву. Там что-то происходит. Какой-то скандал или черт его знает.
— Наверное, синагогу жгут, — я выплюнул песок, скрипевший на зубах. — Как обычно. Было бы чего беспокоиться.
— Или церковь, — отозвалась Анализа. — Так, как в Лодзи. В Лодзи спалили церковь. Об этом еще по телику говорили. Эти… как же их? Ага, Кирилл Росяк и Мефодий Прухно.
— Вот именно. Черт с ней, с Варшавой, Индюк, поймай Гданьск или Крулевец. Хоть узнаем, что на фронте. Мне уже осточертело торчать в этой воронке и жрать охота.
— Ага, — поддержала меня Анализа. — И мне тоже…
— Тихо, — сказал Индюк, склоняясь над приемничком. — Тут что-то не то. Какая-то демонстрация.
— Да говорю тебе, церковь.
— А в Варшаве есть церковь?
— Вчера была. Потому что шел дождь.
— Да тише вы. Демонстрация в Варшаве, перед Интернешнл Харвестер в Урсусе. Вроде бы дофига народу. Ага, как раз выступает Мартин Кениг.
— Мартин Кениг? — Анализа одернула на себе мои джинсы и подвернула штанины. — Так его уже выпустили из тюрьмы?
— Ну ты и дурочка, Анализа, — сказал Индюк. — В тюрьме он сидел еще при Унии, а теперь, уже полгода он… как его… председатель Движения. Каписко?
— Си, — отвечала та, но я знал, что она свистит. Не могла она каписко, потому что в этом никто не каписко.
— Сделай погромче, Индюк, — попросил я. Видите ли, мне все-таки было интересно, что скажет Мартин Кениг. В последнее время о Мартине Кениге много говорят.
— Погромче? — спросил Индюк. — Хочешь погромче, Ярек?
— У тебя что, уши заложило?
— Пожалуйста.
И в этот момент Мартин Кениг заорал на весь парк. Отовсюду, со всех сторон. На весь парк, стадион, и кто знает, может быть, и на весь город. Индюк расхохотался, явно довольный собой.
— Шайзе! — заорал я. — Что это?
— Динамики стадиона, — стал хвастаться Индюк. — Я подключился к ним через кабель. Через аппаратную.
— Выруби немедленно.
— Ты же хотел погромче, — снова рассмеялся одаренный электротехник, — вот тебе и погромче. Пускай все послушают. Не бойся, Ярек. Никто и не врубится, что это из нашей воронки. Лучше послушай, чего этот тип говорит.
Я послушал.
«Я видел сон!» — вдруг крикнул Мартин Кениг, а толпа, собравшаяся перед фабрикой Интернешнл Харвестер в Урсусе, орала и ревела. «Я видел сон!».
Стрельба затихла, только хлопнуло несколько случайных выстрелов, грохнула где-то мина, пролетел вертолет. А потом утихло все. Весь город. Был только Мартин Кениг и толпа, собравшаяся перед Интернешнл Харвестер.
«Я видел сон, и в сне этом пришел день, день истины! День, когда понятной и ясной для всех истиной стало то, что все мы братья, что все мы равны! День, когда мы поняли, что нет никаких границ, что границы — это не что иное, как черточки на ничего не значащих листках бумаги! День, когда мы отвергли от душ наших яд ненависти, которым нас поили многие поколения! Так вот, братья, такой день близится!»
Толпа шумела, орала. Кто-то хлопал в ладоши. Кто-то пел «Мы все преодолеем». Кто-то скандировал: «Юден Раус». Кто-то свистел.
«Я видел сон, и в моем сне мир этот наконец стал божьим царством на земле! Я видел сон и воистину говорю вам, братья: это был пророческий сон! В моем сне люди всех цветов кожи, вероисповеданий, убеждений и национальностей протянули друг другу руки и пожали их! Все они стали братьями!»
Над парком все еще курился дым, но казалось, дым этот стал редеть, словно его сдувал умноженный эхом голос Мартина Кенига, гремящий из динамиков стадиона с ничего не значащим названием, в парке с ничего не значащим именем. Над городом с ничего не значащим именем внезапно блеснуло солнце. Так мне показалось. Но я мог и ошибиться.
«Я видел сон!» — крикнул Мартин Кениг.
«Я видел сон!» — отвечала ему толпа. Но не вся. Кто-то пронзительно свистел.
«Вон!» — выкрикнул внезапно кто-то. — «Вон, на Кубу!».
«Нам говорят, — кричал Мартин Кениг, — что вот настала эра свободы, всеобщего счастья и благосостояния. Нам приказывают работать, есть, спать и испражняться, нам приказывают поклоняться златому тельцу под музычку, которой забиты наши уши! Нас опутали сетью заповедей, запретов и приказов, которые должны заменить нам совесть, разум и любовь! Они желают, чтобы мы стали скотиной, довольной огражденным пастбищем, скотом, радующимся даже связавшему нас проводу под напряжением! Нам говорят о любви к ближнему, но призывают к крестовым походам! Нам приказывают убивать, приговаривая при этом: „Dieu le veult“. Нас окружили границами, проходящими через наши города, наши улицы и наши дома. Границами, что пересекают наши души! Но мы говорим: Хватит! Мы говорим: Нет! Ибо я видел сон! Сон о том, что эра ненависти уходит в прошлое, о котором никто не вспомнит! Что идет новая эра, Эра Исполнения Мечтаний!
Толпа ревела.
«Я видел сон! Я видел…»
И вдруг Мартин Кениг замолк, а динамики взорвались единым напуганным криком массы людей; что-то треснуло, и у самого микрофона кто-то закричал: «Господи», а другой заорал: «Врачааааааа!».
