Затерянная земля (Сборник) - Глоух Карл (первая книга TXT) 📗
Но, по возвращении молодежи к родным местам, похищенных лесных девушек держали в почете, частью потому, что они были редкостью, частью за их плодовитость; и та полупроизвольная гримаса и чмоканье, с которыми первоначально приближались к ним, чтобы попросту съесть, превратились со временем в знаки ласки, в выражение радости обладания.
Однако, по мере того, как Ледник разрастался, расстояния все увеличивались, и требовались уже целые годы, чтобы разыскать коренных Лесовиков на юге и вернуться обратно с похищенными у них женщинами. Обычай похищения стал забываться еще и по другой причине: Ледовики с течением времени сами размножились настолько, что молодые отпрыски разных семей, хоть и связанные узами дальнего родства, оказывались достаточно чужими друг другу, чтобы при встречах возбуждать то взаимное любопытство и изумление, которые сводят юношей и девушек вместе. Всему свое время. И весенние охоты за женщинами тоже отошли в прошлое. Потомки Младыша и его прямые предки стали двумя весьма различными породами людей. Легенды о прелестных, темно-мохнатых дщерях первобытных лесов все росли и расцвечивались фантазией, но отдельные подлинные образцы, которые удавалось еще добывать, пахли мускусом и были не по вкусу Ледовикам. Мечта, от которой слюнки текут, — одно, а неаппетитная действительность — другое. И после того как расстояние и время прочно разъединили эти два народа, всякая реальная склонность к диким женщинам стала считаться безнравственною; зато мечты, обильно питаемые неудовлетворенным желанием, принимали все более увлекательные формы и, в конце концов, должны были создать особый мир красоты.
Таким образом, образовалась пропасть между двумя народами, разделенными по милости Ледника. Они перестали быть равными друг другу. И разделение это стало роковым. Первобытный народ, отступавший перед Ледником, оставался все тем же, тогда как Младыш, который не мог покориться, стал другим и передал своему потомству в наследие свою изменившуюся сущность. Лесовики постоянно отступали перед зимой, уходили все дальше и дальше на юг, чтобы продолжать жить по-прежнему, оставаться теми же, и это отступление, одновременно с их размножением, завело их в отдаленнейшие углы земли и разбросало по всем частям света. Потомство же Младыша, осев на севере, приспособлялось к все осложнявшимся условиям существования, отчего и продвигалось в своем развитии. Ледовики перестали походить на голых и беспечно-забывчивых дикарей, от которых произошли; они стали совсем другими.
Сыновья Младыша, ведя на Леднике полную трудов и опасностей жизнь звероловов, вырастали крупными и мощными людьми. Одежда сделала излишним волосяной покров на теле, и кожа их побелела и порозовела от житья в тени; от вечно ненастной погоды посветлели и волосы на голове, а глаза, под нависшими бровями которых прежде отражался мрак лесных чащ, приобрели отблеск, свойственный Леднику в его глубоких изломах, зеленовато-голубоватому сиянью на краю горизонта между землей и небом.
И все повадки Ледовиков стали иные, нежели у их далеких первобытных предков; они не вскакивали и не мчались, как бешеные, в сокрушительном порыве, не бросались вдруг на землю и не почесывались где придется, как Лесовики; житье-бытье приучило их сначала хорошенько обдумать всякое дело и уже потом действовать. Они жили не только мгновением, как баловни вечного лета первобытных лесов; им приходилось многое запоминать и предусматривать, если они хотели пережить все времена года. Взамен довольно безобидной страстности первобытного народа, они приобрели некое свойство, похожее на хладнокровие. Обширность их задач и предприятий вынуждала их дважды обдумать всякое дело и не торопиться с исполнением. Это сделало их сосредоточенными и с виду безрадостными; в их жилищах не слышно было беззаботного щебетанья, как в лесных шалашах. Но радость жизни и пылкость нрава были глубоко заложены в их натуре и все крепли, хоть и редко прорывались наружу. В этом смысле все они пошли в Младыша, про спокойную сдержанность которого в течение всей жизни сложились в его роду целые предания, как и про бешеные вспышки его первобытного гнева в двух-трех особых случаях. Рассказывали, что никто никогда не видел, чтобы он смеялся, и вместе с тем были доказательства, что он наслаждался жизнью больше, чем какое-либо другое живое существо; на то он и был бессмертным! Одноглазый старец пользовался среди Ледовиков все большим и большим уважением, переходившим в смутный страх; каждый пережиток его времен почитался священным. Все вело свое начало от него.
Жизнь на скалистом острове на протяжении многих-многих поколений (скольких — никто и запомнить не мог) и многих тысячелетий во всем походила на жизнь Младыша и Маа, первых прародителей, и наступило время, когда все происходящее в этой жизни признано было незыблемым раз навсегда.
Мужчины изготовляли оружие и охотились. В этом отношении не происходило никаких перемен, кроме той, что дичь попадалась все реже и реже, и приходилось рыскать за нею все дальше; зато семьи стали держать ручных оленей, которых и резали при неудачной охоте. Главной добычей звероловов считался мамонт; с незапамятных времен Ледовики объявили ему войну, загоняя его в ямы и убивая копьями. Однако и мамонты стали редкостью, и приходилось разыскивать их на дальних скалистых островках после долгих и утомительных поисков.
Немудрено поэтому, что возвращение звероловов после долгого отсутствия с вестью о такой добыче вырастало в целое событие и поднимало на ноги все население; по всему острову раздавались трубные звуки, извлекаемые из Мамонтова бивня, и радостные клики. Сигнал этот относился, главным образом, к тому роду, к которому принадлежал счастливый зверолов, обнаруживший мамонта первым. И весь род снимался с места, все способные ходить и ползать пускались по Леднику в многодневный путь к тому месту, где лежала исполинская добыча, забирали с собою огонь, шкуры, юрты, и вокруг мамонта вырастало целое становище, где начинались нескончаемые пиры: объедались до бесчувствия. Счастливые Ледовики, кишевшие вокруг мамонта, сами походили на зарезанных — в крови с головы до пят; они сбрасывали с себя шкуры и кидались с головою в дымящуюся утробу гиганта, каждый запасшись предварительно кремневым ножом, только что обтесанным и еще пахнувшим гарью, словно его опалила молния. Женщины задирали на себе одежды до самой шеи и бешено рычали, прыгая между тушей мамонта и кострами. Творились неописуемые вещи; все дозволялось возле убитого мамонта.
Пиршество начиналось с теплого желудка мамонта, набитого полупереваренной пищей — целыми копнами игл лиственницы, мохом, тмином, корою и ягодами, — опаленной и сдобренной желудочным соком; эта лакомая каша так и просилась в желудки пирующих и как будто растекалась у них по всем жилам, — они нечасто позволяли себе растительную пищу. Каша эта была любимым блюдом и Одноглазого на склоне лет; он говаривал, что она напоминает ему его юность в смолистых первобытных лесах. Добрая часть желудка мамонта с начинкой откладывалась поэтому для принесения в жертву на могильном кургане Младыша, по возвращении домой. Старые звероловы любили пересказывать слышанное от прадедов, которые, в свою очередь, слышали от своих предков про любимое лакомство Младыша. К преданию этому добавлялось, как нечто особенно примечательное, что Ледовики во времена Младыша, его сыновей и внуков были еще настолько малочисленны, что им со всеми их домочадцами как раз хватало одного мамонта, чтобы наесться досыта. Вот, значит, как давно это было! Теперь же Ледовикам, соберись они все вместе, нипочем было бы сожрать зараз столько мамонтов, сколько у человека пальцев на руках да и на ногах в придачу.
Старые предания и песни, минувшие времена и судьбы — все оживало во время этих мамонтовых пиров; опьянение мясом развязывало языки, порождало ужаснейшие кошмары и разжигало фантазию. Люди упивались достоверными и увлекательными рассказами о том, как какой-нибудь мамонт в бешеной ярости затаптывал охотников насмерть, — этакий бесстыжий мамонт, не жалевший голодных людей! Когда же наедались досыта, так, что последний кусок застревал в глотке, фантазия объевшихся сама собой начинала рисовать сверхъестественного мамонта, виденного божественным Всеотцом или даже (это уж бывало, обыкновенно, после доброй порции мамонтовых почек) ими самими зимней ночью на Леднике — огромного старого самца с бивнями, достававшими до северного сияния, и с белой, как снежные хлопья, шерстью — самого отца-мамонта предвещавшего голод! После насыщения, кроме того, непременно обнаруживался в ком-нибудь и скрытый дотоле дар песнопения; и много переходило тогда из уст в уста славных песен, от которых веяло жирной гарью костра, жареным мясом и мерцающими звездами!
