Кремль 2222. Кенигсберг - Выставной Владислав Валерьевич (читаем книги .txt) 📗
Мужичок протянул нарезанный гриб на конце прутика. Первым незнакомого яства отведал Тридцать Третий.
– Съедобно! – заключил он.
– Все знают, что кио ничем не свалишь, – проворчал Книжник. – А каково человеку с нормальным желудком?
Балабол сипло рассмеялся и отрезал себе еще кусок, бросил в рот, принялся с аппетитом чавкать. Зигфрид подумал – и снял с прута прожаренный кусочек. Так же поступил и Книжник. Вопреки опасениям гриб оказался на удивление сочным и вкусным – особенно в сочетании с адским «ядерным коктейлем». По телу уже разливалось приятное тепло, и могло показаться, что они находятся на отдыхе в каком-то приятном, надежно защищенном уголке.
И только мрачная громада бронепоезда отблескивала в свете костра, напоминая о том, из какой дали они прибыли в эти места. Да еще дождь, что продолжал слабо накрапывать и к которому они уже почти привыкли.
– А что, гляжу, спокойные у вас тут места? – спросил Зигфрид, устало привалившись к куску бетона, заменившего ему подушку. – И муты стороной обходят, и злых людей не видать…
– Ну, это как посмотреть, – с усмешкой ответил Балабол. – Мне, скажем, бояться нечего, а кто и шагу не пройдет, как от него даже косточек не останется.
– Это с чего ты такой особенный?
– Да сам не пойму. Может, способность у меня такая, а может, везение. А может, просто нечего с меня взять. Ну, кому я такой нужен?
– А мешок отобрать? – вмешался Книжник, бросая в рот еще один кусочек гриба. – Какая-никакая, а добыча. Мутам же вообще все равно, чье мясо жрать.
– Есть у меня на этот счет одно предположение, – сказал Балабол. – В детстве-то я слабый совсем был, как выжил – ума не приложу. Тем более, что родителей я своих не видел, а воспитали меня всякие бродяги. Никого из них, кстати, давно в живых нет…
Задумавшись, Балабол достал из-за пазухи ветхий обрывок бумаги. Сложил, провел желтым ногтем по складке, сыпанул на бумажку щепотку табака…
Книжник впился в эту бумажку взглядом.
Текст. Там был какой-то текст! Иначе и быть не могло – бумагу не производят уже сотни лет, вся что есть – это остатки древних газет, тетрадей, библиотек – все, что не успели спалить в печах в лютую ядерную зиму. И если есть у Балабола эта бумажка – значит, было ее откуда вырвать! Значит, есть здесь источник текстов – забытых знаний, погребенных под пеплом Последней Войны!
Надо было остановить его, не дать спалить в ядовитой самокрутке этот крохотный кусочек прошлого… Но состояние ватной расслабленности мешало предупреждающе вскинуть руку, крикнуть: «Стой!»
И мужичок, проведя языком по бумажке, завершил конструкцию, принялся куском проволоки выкатывать из костра уголек. Прикурил от него и продолжил рассказ. Его слова звучали в ушах семинариста с каким-то странным, дребезжащим эхом:
– В общем, был я мальчонкой и, как все погодки, лазил где ни попадя, несмотря на запреты. И вот как-то раз залез я по ошибке в нору носогрыза…
– Это еще что за тварь? – вяло спросил Зигфрид. Выглядел он таким же расслабленным и уставшим. А может, алкоголь действовал…
– Водятся в руинах такие муты – добычу за голову хватают, и пасть у них длинная, тонкая, вроде клюва с зубами, отсюда и название. В общем, играли мы с мячиком из черепа крысособаки, а мячик возьми, да и закатись в какую-то дыру. Я нырь за мячиком – а это нора! Мячик-то меня и спас – носогрыз его за мою голову принял. Схватил, хрусть – в труху. Сообразил, что обманулся, – и за мной следом. Я, понятное дело, деру. Носогрыз за мной. И такой ужас меня посетил, что даже сейчас вспоминать жутко. Бежал я неведомо куда, потеряв голову. Уже дыхание сорвал, ноги сбил – а я все бегу, и носогрыз следом… – Балабол затянулся своим ядовитым зельем, окутался дымом, отчего его образ обрел какую-то мрачную загадочность. – В общем, уже не бегу я, а, считай, ползу, и носогрыз подбирается все ближе. Это ж такая тварь, терпеливая, не любит зря напрягаться, ждет, пока жертва совсем ослабнет, – тогда и добивает ее. И вот, чувствую, что как раз этот момент наступил: ноги ослабли, я на землю осел и жду конца. Даже бояться перестал. Только наблюдаю, как эта тварь подползает все ближе и ближе. И движется эдак прерывисто, короткими перебежками – экономит силы, потому как знает, что мне уже никуда от нее не деться…
Он снова затянулся и выдохнул густого пахучего дыма. Голос его становился все гуще, и Книжник чувствовал, как мутнеет в глазах, как тяжелеет голова. Неужто напился?
– А я смотрю – и понимаю, что все, конец, – словно издалека доносился до него голос нового знакомца. – Да только сил уже нет даже бояться. И вот подползает ко мне этот носогрыз – а он такой длинный, извивающийся, как змея на лапах. Подползает и смотрит на меня левым глазом – они только одной стороной смотреть могут – зенки у них в разные стороны глядят. Смотрит – и пасть начинает раззявливать. Еще секунда – он просто повернет башку, шею вытянет, и все, капец мальчонке. Тут-то у меня что-то внутри словно включилось – как заору! Чуть у самого кровь из ушей не брызнула, так заголосил. И знаете, странное дело – нечеловеческий какой-то звук из глотки вырвался.
– Нечеловеческий? – повторил Книжник.
– Именно! Но это я уже после понял, когда вспоминать начал. А тут ору и вдруг вижу, как носогрыз проклятый на землю падает – и корчиться начинает! И чем больше я ору – тем больше его корчит! В общем, трясло его и корежило, пока он не издох в страшных муках.
– Так что же, он от твоего голоса сдох? – недоверчиво спросил Тридцать Третий.
Балабол покачал головой:
– Я тоже так поначалу подумал. Но когда немного пришел в себя и огляделся как следует, понял: вокруг-то сплошь выжженная земля!
Он замолчал, оглядывая собеседников, желая убедиться, поняли ли они, что он имеет в виду.
– Это ты про мертвые земли, что ли? – предположил Зигфрид. – Про ваш безжизненный запад?
– Именно! – довольно оскалился Балабол. – Оказывается, удирая от носогрыза, сам того не подозревая, завел я его на смертельные земли…
– Погоди, – оборвал его Зигфрид. – Ты что же, снова выжил, когда вокруг все передохло? Уж не заливаешь ли ты нам по полной программе?
– Тогда это было в первый раз, – медленно сказал Балабол. – Я вернулся домой живым, но пережитое никак не отпускало. И я подумал: а может, я не такой, как все? И решил проверить. Поймал щенка крысособаки – у нас они вокруг поселения по помойкам обретались. Взял его – и понес туда, на выжженную землю… Даже сейчас удивляюсь, как я на то решился, – наверное, любопытство было сильнее страха. Забрался я, в общем, на выжженные земли и выпустил щенка. А он такой смешной, доверчивый – прыгает, на руки просится! – Балабол расплылся в улыбке. – Они, пока маленькие, совсем не страшные, у нас все дети с ними играют.
– Не жалко было щенка-то? – странным голосом спросил Тридцать Третий. Он внимательно разглядывал мужичка, и с его искусственного лица исчезло обычное благодушие.
– Жалко? Щенка? – Балабол удивленно пожал плечами. – Я даже не думал об этом. Мне же было интересно узнать – что с ним там станет? Получится ли повторить тот фокус с носогрызом. В общем выпустил я его – и как крикну!
Балабол тихо рассмеялся, словно не удержавшись от приятных воспоминаний:
– Как его перекорежило – я даже не ожидал! И визгу, визгу! Крутится на месте, сам себя за хвост цапнуть хочет, как будто не понимает, откуда боль пришла…
– Только не говори, что ты продолжил его мучить… – тихо сказал Тридцать Третий.
– Еще как продолжил! – тщательно выговаривая каждое слово, ответил Балабол. – В тот момент я и понял, какой это кайф – мучить такое маленькое, ничтожное существо! Когда одним голосом можно заставлять его визжать и валяться от боли!
Книжник с ужасом видел, как сжимаются кулаки этого жалкого мужичонки, который предстал вдруг в роли мучителя и садиста. Хотелось крикнуть: «Прекрати! Заткнись!» Но слова застыли в глотке, губы отказывались шевелиться – и оставалось лишь слушать…
И Балабол продолжал:
