Сфера Маальфаса - Долгова Елена (читать книги онлайн без регистрации TXT) 📗
– Мне нечего сказать вам, никто из моих людей не склонялся ко злу. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.
– Понятно. Однако обращение со злом и его носителями, знаете ли, требует некоторой практики и даже, я не побоюсь этого слова, является своего рода наукой и искусством одновременно. У вас нет этого умения, баронесса. Почему бы вам не обратиться за опытом и помощью к человеку более опытному… ко мне, например?
Людвиг не без тайного удовольствия отметил, что его прекрасная собеседница едва сдержала готовый взметнуться снопом жалящих искр гнев.
– Искренне верующему в высшую защиту не нужна эта ваша наука!
– А я бы на вашем месте не зарекался, знаете ли, судьба может повернуться по-всякому… Вы верите в высшее добро?
– Верю!
– Тогда почему вы не хотите помочь тем, кто борется с высшим, абсолютным злом?
– Абсолютным злом? Какое абсолютное зло вы нашли здесь? Мы не творили черной мессы, не призывали дьявола, не вершили запретной магии. Вы не со злом сражаетесь, доблестный, а служите благам и властям бренного мира. Рыцарь фон Фирхоф… словами о высшем зле вы прикрываете собственные подлости!
Людвиг внутренне ахнул, на мгновение испытав нечто вроде восхищения, смешанного со снисходительной иронией. Того, что мимоходом, желая лишь уязвить собеседника побольнее, сказала Алиенора фон Виттенштайн, вполне достаточно для обвинения в оскорблении величества. Она женщина, и она безрассудна. Но не глупа. Уже около двухсот лет, с тех пор, как светская и духовная власть слились в Империи воедино, «псы Господа» рьяно защищают интересы правителя земного.
Фон Фирхоф постарался принять подобающий случаю мрачный вид, моментально подавив улыбку.
– Итак, вы отказываетесь?
– Приходится. Мне нечего рассказать вам.
– Тогда мне тем более нечего здесь делать. Но перед тем как я уйду, послушайте одну историю.
Людвиг, почувствовав легкий толчок опасности, отошел к окну и устроился так, чтобы без труда наблюдать за комнатой.
– В одном баронстве, название которого для нас не имеет никакого значения, жил человек. Заметьте, отличающийся изрядными способностями и не обделенный ни природой, ни судьбой. Назовем его для краткости – Адальберт. Как многие хорошо образованные люди, этот Адальберт оказался не чужд желанию оставить после себя некую толику испачканного пергамента, а попросту говоря, отдал дань сочинительству, написал несколько занимательных песенок и хронику жизни тамошнего сеньора…
Ощущение опасности усилилось. Людвиг окинул взглядом комнату. Кажется, по-прежнему никого, кроме него и хозяйки.
– …Сеньор Адальберта, к слову сказать, грамотный не в большей степени, чем его собственный рыцарский конь, по непонятному капризу захотел иметь письменную историю собственного рода и приказал ученому вассалу эту историю написать. Адальберт с охотой принялся за работу, однако вскоре столкнулся с прискорбным отсутствием исторических сведений. Попробуй живописать подвиги какого-нибудь захолустного владетеля, если и память-то о них давным-давно исчезла! Адальберт, впрочем, ничуть не смущался, возмещая нехватку правдивости игрой воображения. Он описывал лица и убранство, одежды, оружие и прекрасных коней, создавая удивительную историю, которая росла день ото дня…
Людвигу показалась, что занавесь в глубине комнаты слегка шевельнулась. Ветерок проник сквозь неплотно прикрытые свинцовые рамы?
– …Однажды в галерее замка, отведенной для изображений предков барона, Адальберт увидел статую. Лицо и одежда ее в точности соответствовали описанным в хронике, но главным было не это. Ужас поразил сочинителя в тот момент, когда он понял, что истукан ранее не существовал! Однако статуя стояла крепко и казалась совсем не новой, напротив, мрамор ее чуть потрескался, а работа выдавала резец ваятеля прежних времен. Адальберт придавил свой страх и промолчал, слуги, гости, сам барон не заметили ничего, искренне считая, что скульптура стоит на своем месте давным-давно.
Людвиг посмотрел на хозяйку дома. Она забыла обо всем, поглощенная рассказом, на лице играло то неопределенное выражение, которое присуще людям, колеблющимся на грани интуитивного раскрытия тайны.
– …Адальберт отложил в сторону перо, тогда ему казалось, что навсегда, даже хотел сжечь написанное, но не смог… Стойкости этого человека хватило ненадолго, странные истории, которые писала его рука, казались ему более правдивыми, чем сама правда, а сила, побуждающая его измышлять, оказалась непреодолимой. Он обратился к священнику, но ни молитвы, ни святая вода не помогали. И тогда Адальберт, перестав противиться таинственному зову, начал описывать все, что приходило ему в голову. Он создавал обольстительных женщин – они являлись ему во плоти. Свитки мудрости, золото, драгоценности, диковинки со всего света – все было доступно сочинителю, но, получив свой удивительный дар, этот человек утратил способность радоваться вещам, которых вожделеет сердце обыкновенного человека. Ни золото, ни любовь его не привлекали, и тоска овладела ученым. Волшебный дар показался жестокой шуткой неизвестных сил, и Адальберт попытался обмануть предназначение. Он с трудом дожидался вечера и описывал прошедший день, связывая случай и предопределенность цепью уже свершившегося. Однако не раз ему случалось забываться, повествуя о том, что еще не произошло. В рассказ вплетались истории других людей, баронов и горожан, властителей и простолюдинов. В конце концов, Адальберт перестал различать, описывает ли он историю мира или создает ее. Так он стал Адальбертом Хронистом…
Людвиг перевел дыхание. Теперь инстинкт просто кричал ему об опасности. Казалось, в комнате сгустились сумерки. По углам трепетали причудливые тени.
– К счастью для всех нас, возможности человека ограничены и не в силах он переделать всю историю мира. Адальберт превратился в неуловимого скитальца, скрываясь от земных властителей, которые не прочь заполучить Хрониста в свои руки – это ценный приз для тех, кто жаждет могущества. Возможно, Адальберт, сам того не заметив, попросту переступил Грань, ушел в иной мир, отличный как от рая, так и от ада. Инквизиция Церена несколько лет безуспешно ищет его. Но реальны ли эти бесплодные поиски или они описаны самим Адальбертом?
Людвиг хладнокровно отметил, что Виттенштайн уже находится на грани транса, как Алиенора вдруг встрепенулась, наполовину сбросив с себя липкую паутину магического рассказа.
– Как странно… Так мы, вы и я, – реальны или только куклы в руках безумного повествователя? Моя жизнь – лишь чей-то вымысел? – Алиенора поежилась, как будто в летнее тепло проникло дуновение зимней стужи. – Впрочем, неважно! Этого не может быть, это не по божеским законам! Вы лжете и пытаетесь поймать меня на слове, обвинив в ереси! Немедленно уходите прочь!
Людвиг едва не выдал острой досады. В подобных манипуляциях важны не слова – человека, волю которого хочешь незаметно подчинить, нужно лишь отвлечь, поставив его свободный разум перед неразрешимой загадкой. Момент был выбран правильно, но с таким отчаянным сопротивлением фон Фирхофу еще не приходилось сталкиваться.
– Я уже ухожу. Но подумайте, прежде чем прикоснуться к скрываемой вами рукописи преступного Адальберта! Неужели вы позволите Хронисту изменить вашу жизнь, приспособив ее к извращенному вымыслу?
Людвиг повысил голос, шагнул вперед. Незримая опасность звенела в воздухе. Женщина вздрогнула и отшатнулась, когда Фирхоф ловко перехватил ее руку.
– Пустите! Негодяй! Вы не рыцарь! Вы…
Договорить она не успела. Тонкая нить, сдерживающая опасность, лопнула. Упала сорванная занавесь в другом конце комнаты. За мгновение до удара Людвиг чуть отклонился в сторону, поэтому сохранил сознание. Только в глазах на мгновение потемнело, волшебник отлетел к стене и с трудом удержался на ногах. Второй удар почему-то не последовал, мир постепенно обрел плоть и перестал казаться почерневшей от времени фреской. Перед Людвигом стоял мужчина. Около сорока лет. Широкие плечи. Черные, откинутые назад волосы. Это лицо фон Фирхоф уже видел, совсем недавно, в том, прежнем, еще не успевшем сгореть Оводце, а под лопаткой носил свежую метку, оставленную стрелой арбалета. Людвиг поразился происшедшей перемене – сейчас серые глаза альвиса потемнели от ненависти. Ненависть ожесточила его лицо, стерев обычное выражение спокойной дерзости.
