Как приручить Обскура (СИ) - Фальк Макс (бесплатные версии книг .TXT) 📗
Же-рарр хохочет, сверкая белыми зубами. Он так красив, что на него невозможно смотреть пристально, его нельзя охватить целиком, можно выхватывать только детали: крупный широкий рот, плавную линию подбородка, смеющиеся глаза, ловкие руки и быстрые пальцы, перебирающие струны так, что гитара под ними поёт и стонет.
Жерар замечает пристальный взгляд, шутливо подмигивает и отворачивается. Он знает, что красив, и любит, когда на него смотрят. Персиваль смотрит, не отрываясь. Не смущаясь от жара в груди. Персивалю семнадцать и он уже знает о себе достаточно много.
Семнадцать. Будет. В августе.
В Ильверморни весна. Солнечные лучи трогают стёкла, резкие тени оконных переплётов лежат на полу в галереях и коридорах. Птицы будят учеников в четыре утра. Пахнет горьковатой сиренью, томным жасмином и налитой соком листвой. Пальцы пахнут чернилами и бумажной пылью от пухлых книг. Пахнет яблоками. Сочными, хрустящими, с твёрдой гладкой кожурой и пористой мякотью.
Студенты Шармбатона приехали на три месяца по обмену. Девушки в длинных шёлковых платьях, юноши в васильковых костюмах. Они говорят с грассирующим акцентом и сверкают глазами. Жерар сверкает глазами, улыбками и ямочками на щеках. Даже его чёрно-белые броги блестят так, что кажутся лаковыми. Он пританцовывает, когда долго стоит на месте, он целует девушек и подмигивает Персивалю, ловя на себе пристальный взгляд.
Персиваль думает, как пригласить его на свидание. Сердце сбивается с ровного ритма каждый раз, когда он видит его в обеденном зале или проходит мимо по коридору, обводя высокую стройную фигуру взглядом по контуру, будто вырезая его из вечной толпы поклонниц. Или когда слышит его сильный и громкий голос. Или когда встречается с ним глазами, и Жерар снова подмигивает ему. Они ещё ни разу не обменялись ни словом, но у Персиваля постоянно горят щёки, а сердце стучит, как мяч об стену, звонко и весело.
Сойка Летящая Через Дождь заплетает чёрные косы, как принято в его племени, и пожимает плечами:
— Ты сам не знаешь, чего ты хочешь.
— Я знаю, чего хочу, — говорит Персиваль. — Я хочу его.
Они с Сойкой живут в одной комнате уже три года и совершенно не интересны друг другу, откровенность между ними состоит из безразличия и удивления. Они из разных миров: белый американец, наследник старинной семьи — и индеец-полукровка, восьмой сын, которого едва не оставили в лесу, когда он родился. Сойка до сих пор читает по слогам вслух, Персиваль знает французский и греческий. Сойка — прирождённый лекарь, Персиваль бесподобен в дуэлях. Они не понимают друг друга, а поэтому можно разговаривать о сокровенном, не боясь, что тебя заденут: противник даже не поймёт, куда надо бить, чтобы задеть.
— Он ведь не женщина, — удивлённо повторяет Сойка.
— «Женственная Киприда сжигает любовию к жёнам, мужественный Эрот правит любовью мужской», — вздыхает Персиваль, и Сойка недоверчиво моргает. Ему не понять.
По открытой галерее гуляет тёплый вечерний ветер. Небо чистое, лунное, прозрачное, как стекло. Гитара стонет и вскрикивает под умелыми пальцами, Жерар мурлыкает балладу о корабле, уходящем в море. Сердце частит, когда Персиваль раздвигает плечом девчонок, собравшихся в плотный кружок, и встаёт в первом ряду. В груди клубится и пульсирует горячий туман: вдох, выдох. Сунув руки в карманы, Персиваль покачивается на каблуках. Жерар улыбается ему и ласкает струны.
У него красивый чувственный голос. У него красивое всё — кисти рук, сдвинутая на затылок голубая федора, прядь волос на лбу, язык, мелькающий между зубами.
Персиваль уже целовал мальчиков — это было приятно, очень приятно. Это было даже лучше, чем целовать Серафину, хотя она держится уверенно и твёрдо. Ровесники целоваться не умеют — в общем, так же, как и Персиваль. Не тот возраст, когда можно похвастать опытом. Умение не сталкиваться носами или зубами, умение дышать через нос, не отрываясь друг от друга, чтобы перехватить воздуха, умение не просто совать язык в чужой рот, а делать это приятно — всё приходит только с практикой, а практики Персивалю здорово не хватает.
Магическое общество сквозь пальцы смотрит на различные эксперименты в чувственной сфере, но говорить о них в приличном обществе или обсуждать публично считается дурным тоном. Персиваль чтит неписанные правила и ни с кем ничего не обсуждает. После двух-трёх знаков внимания зажимает приглянувшегося ровесника в укромном месте и сходу целует. Иногда получает по зубам, иногда натыкается на ужас и непонимание. Гораздо реже, чем хотелось бы, вырывает неумелый ответный поцелуй, ещё реже ему удаётся торопливо потереться об кого-то или даже запустить влажную от волнения ладонь в чужую ширинку.
С Жераром хочется куда большего, чем поцелуев и обжиманий с оглядкой.
«Будет моим первым», — хладнокровно решает Персиваль, и сердце отзывается дробью: да, да, да.
В кабинете астрономии темно и пусто, только под потолком плавают яркие колючие звёзды, отражая ночное небо. Иногда по нему из края в край с тихим гулом проплывает солидная планета, покачиваясь, вращаясь, как детский волчок. Персиваль смотрит на звёзды, задрав голову. Перед лицом вечности он всегда кажется себе до странности правильным. Правильным как-то глубинно, отчётливо.
— О чём ты думаешь, когда их видишь?.. — вполголоса спрашивает он.
— Кого?.. — Жерар садится на край одной из парт, разведя колени, пристраивает на них гитару и смотрит на Персиваля. Струны тихо и нежно звенят под его пальцами.
— Звёзды…
— Звёзды?.. — тот кидает взгляд вверх, пожимает плечами: — Они маленькие.
Персиваль смотрит на него удивлённо. Звёзды — маленькие?.. Жерар медленно покачивается, улыбаясь, и вполголоса бормочет старинную мелодию про корабль из слоновой кости и серебряных досок, на котором к нему плывёт возлюбленная. Звёзды трогают его волосы своим сиянием, и Персиваль забывает, что он хотел сказать. Или спросить.
— Не робей, — Жерар вдруг прихлопывает струны ладонью и откладывает гитару в сторону. — Ты же меня пригласил… — он показывает глазами наверх, прямо на Млечный Путь, который струится между созвездиями, — не за этим.
Он спрыгивает с парты, встаёт ближе, так близко, что до него не нужно тянуться, если хочешь дотронуться.
— Ты давно на меня смотришь, — говорит Жерар со своим мурлыкающим акцентом. — Я заметил.
— А я и не скрывал, — тихо говорит Персиваль, глядя ему в глаза.
У него нет робости или стеснения, хотя Жерар старше, выше и явно опытнее. Его гипнотизирует это лицо, ему всё время кажется, что у живых людей не бывает таких губ классической формы, таких ровных бровей и такого идеального контура лица. Кажется, что Жерар — ожившая статуя молодого бога, что с него вот-вот спадут чары, и он навечно застынет с этой изогнутой улыбкой на губах.
Губы размыкаются и целуют Персиваля, уверенно и сладко. Ровесники так не умеют — чтобы от вздоха в рот ноги слабели, а в паху вздрагивало и горячело. Персиваль стоит, подняв голову и держа руки в карманах, обманчиво спокойный и расслабленный. Изучает чужие губы, как новую дисциплину: детально, не торопясь. Повторяет движения языком по губам, учится быстро, на лету.
Жерар целуется вальяжно, опытно. Старается впечатлить, но так, чтобы было незаметно, что он старается. Впрочем, Персиваль впечатлён всё равно. Он смотрит сквозь ресницы на лицо, которое расплывается от такой близости, и ждёт, что сейчас что-то проснётся…
Его влюблённость — это жаркие сны, твёрдый член по утрам, трепет в животе, стук в груди — и ясная, трезвая голова. Ровесники рядом мечутся и страдают, пишут стихи, вздыхают, томятся, как яичница на сковородке, у них пустые глаза, обгрызенные ногти и лихорадочный румянец. Персиваль не чувствует ничего, кроме оглушительного стука сердца — никакого тумана, обрыва, пучины, ах, невозможно так дальше жить. Он хочет, чтобы ему тоже было — невозможно. Чтобы голова кружилась от чувств, мысли путались, а на рассвете чтобы в окно щебетали эти пернатые сволочи, от которых просыпается вся школа. Персиваль спит крепко и просыпается от сильнейшей эрекции. Очищающее заклятье он использует уже машинально, иногда по несколько раз в день.
