Глаголь над Балтикой (СИ) - Колобов Андрей Николаевич (книги регистрация онлайн .txt) 📗
Чуть обалдев от такого количества приличий в своих мыслях, Николай ощутил давно не приходившее к нему чувство рифмы, позволявшее время от времени придумывать хайку, искусству составления которых он учился в Японии. В этот раз, правда, ничего не сложилось, зато на ум пришел стих японского мастера Мацуо Басё:
Отсечь слова.
Ненужное отбросить.
Радостно вздохнуть.
Понятно, что на японском это звучало совсем не так и рифма, отсутствующая в русском переводе, в оригинале соответствовала канону. По-другому и быть не могло, все же именно Басё дал начало этому национальному японскому искусству: но сейчас слова давно ушедшего в нирвану мастера как нельзя лучше отражали чувства капитана второго ранга.
Брать извозчика не хотелось, возвращаться на "Севастополь" было еще рано, так что Николай медленно прогуливался по Гельсинки. В голове чуть-чуть шумел коньяк, для которого было, пожалуй, рановато, но когда еще им с Русановым удалось бы посидеть и поговорить обо всяком? Погода стояла удивительно теплая и ясная, и маленькая открытка-конвертик в несколько строк, писанных каллиграфически-воздушным почерком и лежащая сейчас во внутреннем кармане кителя, добавляла тепла на душе. Хотелось радоваться жизни, которая, конечно, шла вокруг своим чередом.
Николай вышел на торговую площадь: хоть день и не был базарным, лотошники не оставляли надежд расторговаться и вроде как не напрасно: какие-то покупатели все же ходили, рассматривая товар. Хоть у финнов и не было принято зазывать к себе клиента, повсюду слышались разговоры, сливавшиеся в мерный гул, прерываемый лишь возгласами мальчишки-газетчика, которому финский обычай, очевидно, был не писан. Вот городовой в мундире темно-зеленого сукна облокотился на стенку своей будки. Детина, косая сажень в плечах, с лопатообразной бородой и дарованными природой пудовыми кулаками способными угомонить не то, что нарушителя порядка, а и средних размеров носорога, сейчас был расслаблен и благостно щурился в лучах солнца. На другой стороне площади стояли в ожидании клиентуры экипажи и подводы извозчиков. К ним-то Николай и двинулся, решив, наконец, прервать свой моцион: пройдя по тротуару вдоль площади он вышел к симпатичному трехэтажному зданию с монументальным подъездом в центре - двустворчатые двери доброго дерева и круглое стеклянное окно над ними укрывались под большим навесом, поддерживаемым колоннами вполне монументального вида. Другие двери были скромнее - Маштаков прошел мимо входа в столовую, чистенькую и опрятную, что было видно из окон, а запах чего-то вкусного приятно пощекотал ноздри. Впрочем, кавторанг был сыт, да и умирай он от голода, вход в подобное заведение был ему заказан. Офицерам российского императорского флота полагалось неплохое жалование, но много из этих денег уходило на поддержание репутации - к примеру, офицер мог столоваться только в первоклассных заведениях, к каковым столовая, невзирая на всю ее опрятность и манящие запахи ничуть не относилась.
Около парадного подъезда стояла тройка, а чуть дальше ее - небольшая невзрачная телега, с парой бидонов молока. Из распахнутых в конце дома дверей к ней устремился мужичок с двумя корзинками яиц в каждой руке. Очевидно, там была купеческая лавка, а мужичок, вероятно, развозил товар, но был явно неловок - уделив все внимание своей хрупкой ноше он едва ли не толкнул пожилую, скромно одетую женщину, почти уже бабушку, идущую навстречу Маштакову. Она лишь каким-то чудом сумела избежать столкновения и почему-то виновато улыбнулась кавторангу. Николай хотел было ответить вежливой улыбкой, но в этот момент стекло из окна второго этажа с мелодичным звоном раскололось, вылетело из рамы и осыпалось на тротуар прямо перед ошеломленным моряком.
ГЛАВА 18
Атанасий Васильевич Онисимов имя свое любил, почитая его основательным и способным внушить уважение. Это было тем более приятно, что внешний вид Атанасия никакого почтения вызвать не мог: невысокий, худощавый и узкоплечий, с рано прорезавшейся плешью.
Он и близко не обладал той особой статью, которая заставляет склоняться людей пред ее носителем невзирая ни на какие недостатки внешности. Перед Буонапарте, к примеру, благоговели, а что такое был Буонапарте? Невысокий, упитанный толстячок, а вот поди ж ты. Но тут, видно, брали свое манеры и уверенность, умение держаться царственно - размышлял Атанасий Васильевич. И тут же самокритично признавал, что ничего такого у него никогда не было. Наоборот, был он от природы неловок и чрезмерно скромен, если не сказать - робок. Через это не мог сближаться с женщинами, и проживал холостяком, да и давно уже перестал мечтать о семейном уюте - какой из него жених, на пятом-то десятке? Скоро уж и в гроб пора будет, тем более что здоровья Атанасий Васильевич был хлипкого, через что и болел каждую зиму. Выручало разве что фирменное варение маменьки, каковое старушка присылала ему всегда и с первой же оказией.
Жил господин Онисимов скромно, снимая небольшую однокомнатную квартиру. Там же и столовался, поскольку хозяйка готовила превосходные борщи, до которых Атанасий Васильевич был большой охотник. С утра он довольствовался обычно калачом да чаем, так же поступил и сегодня, приняв свой скромный завтрак сидя на единственном стуле за основательным столом. Платяной шкаф, зеркало перед прихожей, книжные полки, а еще - неширокая постель с прикроватной тумбой, на которой горделиво высился механический будильник "Павел Буре". Причем будильничек был не из дешевых, такому, пожалуй, место где-нибудь в спальне купчины первой гильдии, отчего "хронометр" изрядно контрастировал с прочей обстановкой. Но часы были слабостью Атанасия Василевича, а в остальном он жил скромно, так что мог иногда позволить себе немного излишества. Но только немного - значительную часть заработка господин Онисимов отправлял маменьке, на поддержание хиреющего имения. Кроме того, маман из тех денег еще и помогала младшей сестрице Онисимова, весьма неудачно вышедшей замуж, и теперь едва сводящей концы с концами. К такому расходованию своего заработка Атанасий Василевич привык и ничего против него не имел, ибо мотовство было ему совершенно чуждо - живя крайне скромно, он, тем не менее не чувствовал ни в чем недостатка. Однако вот просыпался тяжело, отчего хороший будильник был ему в радость.
Опаздывать на работу Атанасий Васильевич никогда себе позволить не мог. И дело тут было вовсе не в страхе перед начальством, а в искренней привязанности господина Онисимова к своей профессии. Без малого десять лет трудился он счетоводом-бухгалтером в гельсингфорсском филиале Государственного банка Российской империи: начальство благоволило толковому, готовому засиживаться чуть ли не до утра подчиненному. И давно бы не миновать-стать Атанасию главным бухгалтером филиала, но одна лишь мысль о том, чтобы руководить кем-то, необходимость спрашивать за выполненную работу с других, хотя бы и подчиненных ему людей, ввергала Атанасия Васильевича в жесточайшие переживания. Он начинал краснеть и мямлить околесицу, его огромные, пышные фельдфебельские усы, и без того странно выглядевшие на бледном узком лице, как будто бы обвисали, а большие, подслеповатые глаза, казавшиеся еще крупнее за толстыми линзами очков, наливались первобытным ужасом.
С людьми у Атанасия Васильевича отношения были сложными. Нельзя сказать, чтобы он их не любил: но вот не понимал, слегка побаивался и от этого в общении чувствовал себя некомфортно. Человек может сказать правду, а может и солгать, а бывает так что вроде и правду сказал, да не всю, и через это в такое заблуждение ввел, что лучше бы уж врал напропалую. А как понять, что у человека на уме?
А вот цифры... Они никогда не лгут.
С самого юного возраста Атанасия Васильевича заворожила красота математических вычислений, магическая твердь цифр. Дважды два всегда четыре - и в знойный день, и в ненастные дождь и снег. Человек может пребывать в добродушии, или разозлиться на что-нибудь, мог быть взволнован или смущен, а то и мучиться запором: в зависимости от настроения всякая вещь ему может видеться по-разному. Но дважды два всегда остаются четырьмя, и ни безудержное веселье, ни глубочайшая скорбь не в силах это изменить.
