Сельва не любит чужих - Вершинин Лев Рэмович (версия книг TXT) 📗
А потом Дмитрий подобрал толстую бамбуковую палку, заостренную на конце, словно копье, и, почти не прихрамывая, двинулся вперед, не то чтобы слыша, но отчетливо ощущая за спиной одобрительное стариковское ворчание.
Дед, хоть и незримый, похоже, по-прежнему не собирался оставлять наследника в беде…
С каждым шагом – все быстрее и быстрее.
Не оглядываясь.
Прямо на сплошную зеленую стену.
Удивленно хмыкнув, сельва расступилась и вновь сомкнулась за спиной человека, посмевшего бросить ей вызов.
Звериной тропой уходил второй пилот «Вычегды», лейтенант-стажер Дмитрий Коршанский, прочь от западни.
В неизвестность.
2
ВАЛЬКИРИЯ. Горы Дгаа
Урочище Незримых. Время ливней
Видно, так угодно было Незримым, чтобы один из пришельцев, избежав жаждущих крови тесаков, остался в живых на пепелище уничтоженного поселка.
Им виднее.
Теперь пленник, привязанный кожаными ремнями к жертвенному столбу, молча ждал, и ничего, кроме ужаса, не было написано на его круглом скуластом лице. Мерно раскачивалась широкая грудь, выкрашенная черной краской, и алое пятно, нарисованное над сердцем, на черном фоне казалось обрывком пламени, танцующего в костре.
Люди вокруг тоже молчали. Обида уходящего к Незримым равнозначна проклятию, но привязанный не имел оснований обижаться на людей дгаа. Его сытно кормили все эти дни, его тело умащивали терпким маслом, трижды в хижину к нему приводили женщину не из худших и позволяли ей оставаться до утра. Пускай так и скажет Незримым, с которыми скоро встретится; если же посмеет солгать, то пусть не будет покоя его душе!
Тишина. Низкое, ненадолго прекратившее плакать небо нависло над самым урочищем, словно живущие там пожелали рассмотреть все в подробностях, не упуская ничего. Огонь костра высвечивает красной бронзой лица старейшин. Неподвижные застывшие фигуры в торжественных уборах кажутся каменными, словно валуны сошли в урочище с гор, хранящих Землю Дгаа. И только перья, украшающие высокие прически воинов, слегка колеблются под теплыми потоками воздуха, струящимися от огня.
За освещенным кругом – серая шевелящаяся, пыхтящая масса. Там стоят женщины и дети, прячась в синих сумерках; им дозволено присутствовать, но не следует видеть. Длинны женские языки, длиннее их мелко заплетенных кос, и нельзя допускать, чтобы, судача, балаболки ненароком обронили лишнее слово, способное оскорбить обитающих в облаках.
Незримые могучи и обидчивы…
Вспыхнул вдесятеро ярче обычного костер, на миг ослепив зрителей, а когда глаза вновь стали различать происходящее, у жертвенного столба, возникнув ниоткуда, стоял дгаанга, и лицо его было ликом Красного Ветра, а нескладная, хорошо всем известная фигура казалась выдолбленной из пятнистого камня. Никому, как всегда это бывало, не удалось увидеть, как и откуда пришел жрец, и казалось, что вышел он прямо из пламени, рожденный ослепительной вспышкой, вышел и застыл, отделившись от колеблющихся языков огня.
– Йа-нга-ааа! – негромко и слаженно пропели воины.
– Нга-ааа! – подхватили стоящие в сумерках.
– Т-тух! Т-тух! – негромко приговаривая заклятья, дгаанга скользящим шагом пошел вокруг столба, слегка пристукивая костяшками пальцев в маленький, недобро глядящий провалами глазниц барабан. – Т'тух-т'тах! Т'тух-т'тах!
Низкий, рокочущий звук прокатился вдоль урочища, отражаясь от заросших кустарником склонов, и сразу же покойный вечерний воздух содрогнулся от могучих мужских голосов.
– Йа-н'-нгаа-ааааааа! Иэй'йа-аааааа! Й'эй-йяааа!
Это была дикая, исступленная песня. Грохот каменных лавин, хлесткий вой зимнего ветра, несущего грозу, рокот лесных ливней сплелись в ней воедино, и даже неробкие сердца сжимались сейчас в безотчетном ужасе. Это была песня обращения к Незримым, песня Наибольшей-из-Жертв.
Крик вскинулся в небо и тотчас смолк, резко, словно обрубленный. Дгаанга, все чаще и сильнее ударяя в барабан, вихрем завертелся вокруг столба. Уже не только туго натянутая на спиленной макушке сухого черепа кожа гулко грохотала, но и челюсти ударялись одна о другую, добавляя в рокот дребезжащее подстукивание. Развевался алый плащ, прыгали и колыхались багряные перья, украшавшие маску, и, казалось, вокруг обмершего пленника бесится и мельтешит сам Красный Ветер, прародитель и покровитель высокого народа дгаа, вырвавшийся на короткое время из пределов Закатного Края.
Многие из стоящих вокруг огня были еще несмышлеными детишками, когда в последний раз рвалась и билась в небо Великая Пляска, ибо нельзя слишком часто тревожить ею покой Незримых. Лишь в час наиважнейший позволено дгаанге уподобиться предку и воплотить его в себе…
Но не таков ли день нынешний?
Нет таких, кто посмел бы отрицать!
Ибо видели все, кто не слеп: шесть раз кряду за четыре истекающих лета вздрагивали и мелко тряслись горы, стряхивая со склонов камни, и неслись вниз валуны, проламывая вязкие просеки в рыдающей от нежданной боли сельве.
Ибо слышали все, кто не глух, как весну за весной все печальнее выл и тосковал ветер, наполняя черной нездешней пылью душистый воздух предгорных ущелий.
И злее, чем прежде, сделались ливни, и ужаснее грозы, и кровавые сполохи лесных пожаров, случалось, день и ночь висели над горизонтом, пятная мутным багрянцем неприкосновенную даже для Незримых белизну горных высей…
Да, много было знамений, но немногие внимали им, и никто из мужей не прислушивался к сбивчивому лепету бестолковых, отживших свое старух!
– Ий-я-йя-йя-й-а-аах!!! – рухнув на четвереньки, дгаанга припал к земле у самых ступней пленника и, задрав лик Красного Ветра к небесам, испустил протяжный, вибрирующий вой.
– И-й-й-й-й-яа-а-а!!!!!!!!!!!!
Он знал, знал, знал свою вину перед племенем, и он был готов на все, если нужно, – даже на уход к Незримым, ради искупления столь тяжкого греха. Он, дгаанга, никто иной, обязан был прозреть и предвидеть! – но он оказался слаб; обучавший его, тот, который ушел два лета тому, великий и мудрый, конечно, сумел бы различить предвестия беды; он смог бы, не в пример нерадивому преемнику своему, предостеречь народ дгаа о приходе Великого Лиха…
Нынче же вся надежда на милость Незримых!
– … ааааааааа!…ааа… а…
Вой замер, угас, и тотчас к столбу неторопливо вышли два широкоплечих воина, также облаченных в маски с прорезями для глаз; Ветер Боли и Ветер Страха шли к пленнику, на ходу разминая пальцы, и в раскосых глазах привязанного белым пламенем вспыхнула мука последнего ожидания.
И потом был крик, и не было в крике ничего людского.
Сделав два неглубоких надреза слева и справа, удостоенные доверия дгаанги медленно, умело, так, чтобы пленник не потерял рассудка и сознания, выламывали ему ребра.
Крик и треск. Треск и крик.
Звуки, страшные слуху слабых, привычные воинам, сладкие Незримым. И очень много говорящие Посвященному.
– Слыыыышу! – утробно прорычал дгаанга, и блики костра расцветили неподвижные уста Красного Ветра радостью.
Крик и треск. Треск и крик.
Так кричат деревья под лезвием топора, так трещат их ветви, заживо обрубаемые дровосеком. Й-я! Йя-хэй! Зачем люди равнин пришли в сельву, зачем убивают деревья, пугают зверье, мутят воду в источниках? Нет правды в том, и не бывало такого раньше! Много их на равнине, как черных муравьев, но разве плохо кормит их жирная ровная земля? Отчего перестали скуластые бояться леса?
Скажите, Незримые!
Треск и крик. Крик и треск.
Так трещат болтливые палки, неведомо откуда взявшиеся у равнинных, пришедших в сельву, так кричат красногубые, надзирающие за ними. Хэй-йя, йяй! Зачем тянут в горы твердые лианы, зачем торят путь Железному Буйволу, плюющемуся горячим паром, обжигающим ноздри обитающим в облаках? Нет в таком добра, и не хотят такого люди дгаа! Пусть, как раньше, тревожат равнинные мохнорылых, пусть не идут выше, в зеленые горы; пускай мохнорылые решают, как быть, пускай обороняют свои Хижины-за-Изгородями, чистят получше свои громовые палки; вот если станется так, то будет хорошо, но станется ли так, нет ли?
