Час совы - Добряков Владимир Александрович (лучшие книги без регистрации .txt) 📗

Платонов задумывается и долго кивает головой, словно продолжает слушать меня и соглашается со мной.

— Верно ты сказал, — говорит он наконец, — Ну, а в общих-то чертах, на основном-то пути, что будет?

— Ну, Мировой Революции не будет, это точно. А так всё будет: и радости, и горести, и приобретения, и утраты, и мирные дни, и войны, и победы, и поражения, и надежды, и разочарования. Короче, жизнь будет идти своим чередом.

— Здорово у тебя получается! Ну, ладно, не буду тебя зря пытать, спрошу только одно. Эту-то войну мы выиграем или нет?

— Выиграете. Должны выиграть, если постараетесь и дров не наломаете. Главное, народу не давайте от вас отшатнуться. Поскорее продразвёрстку прикройте, дайте крестьянству вздохнуть свободно. Оно по доброй-то воле вам хлеба в три раза больше даст!

Платонов прищуривается и вкрадчиво спрашивает:

— Что-то ты вдруг интересно заговорил. Ты не эсер ли часом?

— Коммунист я, такой же как и ты, большевик. А то, что я сейчас сказал, это вывод, какой в нашем Времени сделали, когда разбирались в тех ошибках, из-за которых много бед произошло.

— И кто же такой вывод сделал?

— Ленин.

Платонов молчит и смотрит на меня исподлобья.

— Не заостряйся, Петрович. Я понимаю, что ты сейчас думаешь. Явился из будущего какой-то дядя и учит нас жить. Я не прав. Диалектически не прав. Каждый народ должен сам пройти через свои ошибки и беды, выстрадать их. Только тогда вкус победы будет по-настоящему сладок.

Платонов миролюбиво улыбается:

— Значит, говоришь, что товарищ Ленин сам признает, что разверстка была ошибкой.

— Ошибкой была не развёрстка, а то, что она затянулась дольше нужного времени. Нельзя было упускать важнейшие экономические моменты. Бытие определяет сознание, а не наоборот.

— Ну, с этим более менее ясно. А как с тобой быть? Как я понял, задача у тебя потяжельше нашей будет. У нас враг рядом, и мы знаем, чего он хочет. А ты врага своего не видишь и не ведаешь, какие у него цели. И, тем не менее, ты идёшь ему навстречу. И куда же ты сейчас пойдёшь?

Я смотрю на искатель и показываю рукой направление, обозначенное лучом. Платонов тихо свистит.

— Вот туда-то, друг мой сердечный, ты и не пройдёшь. Там станция. А на станции почти двести беляков: офицеры и юнкера, при трёх пулемётах и трёх орудиях. А ещё там танк. Мы сами имели вчера задачу: взять эту станцию. По данным разведки, там было человек пятьдесят, не больше. Да пока мы выдвигались, туда подошел эшелон с подкреплением. Мы сунулись, а нам так дали, что мы двадцать человек потеряли, в том числе и командира. Вот, сейчас я сижу и кумекаю уже не о том, как задачу выполнить, а о том, как этот участок фронта удержать. Беляки-то сегодня в атаку пойдут, а нам подкрепление подойдёт не раньше как завтра утром.

Я прикидываю: двести офицеров и юнкеров, профессиональных военных, три орудия, три пулемёта и танк. Не слишком многие из морячков увидят завтрашний рассвет. А фронт на их участке наверняка будет прорван. Ловлю себя на том, что механически прикидываю систему темпоральных уравнений, и усмехаюсь. Ну её, в Схлопку! Надо помочь им. Так или иначе, на станцию мне пробираться надо. И вряд ли с белыми офицерами я найду такой же общий язык, как с этим комиссаром.

— Попробую вам помочь. Я имею в виду, взять станцию.

— Не свисти, Николаич! Ты хоть и из будущего, но что ты можешь один-то?

— Ну, не один, а с вами. И потом, бывает, что и одна последняя соломинка ломает хребет верблюду. Особенно, если эта соломинка в полтонны весом.

— А ведь верно! Ты же военспец. Подскажи-ка мне, мил человек, как нам действовать?

— Не только подскажу, Петрович, но и сам буду действовать вместе с вами. Ну-ка, дай на карту взглянуть.

Оцениваю расположение сил по карте и предлагаю:

— Пойдём, посмотрим на местности.

— Оружие своё забери.

— На, возьми во временное пользование, — я протягиваю ему автомат.

Откидываю приклад и показываю на предохранитель-переводчик:

— В этом положении он будет стрелять как пулемёт, очередями. Но для этого нужен навык, а ты только зря патроны пожжешь. Поэтому, стреляй вот при таком положении, одиночными. Перезаряжать не надо. Один раз затвор оттянешь, патрон дошлёшь, а дальше он будет действовать автоматически. В магазине тридцать патронов. Бьёт он не хуже трёхлинейки. Потом вернёшь.

Платонов с уважением смотрит на автомат и вешает его на плечо. Пулемёт я оставляю в землянке. Мы выходим наружу. При виде комиссара с автоматом на плече и меня с пистолетом за поясом матросы застывают с раскрытыми ртами. Комиссар делает успокаивающий жест, и мы поднимаемся на вершину холма. Я опускаю светофильтр-бинокль, осматриваю поле и станцию. Вон артиллерийская батарея, а вон и танк. Вокруг него копошится экипаж. Готовятся.

— Вот что, товарищ комиссар, — говорю я Платонову, — Пусть комендор сосредоточит весь огонь только на их батарее. По танку он лишь снаряды зря израсходует: цель малоразмерная, подвижная. Полевая трёхдюймовка для таких задач малопригодна. Ему и так жарко придётся: один против трёх. Беляки тоже будут, в первую очередь, работать по нему.

— А танк?

— Это не его забота. Пойдём дальше.

— Слышал, Тарасенко? — говорит Платонов комендору орудия, — Делай, как сказано.

— Понял, сделаю, — отвечает Тарасенко с ноткой недоумения в голосе.

— Ты знаешь, Петрович, что такое кинжальный огонь? Только не говори, что это — огонь, который ведётся из винтовки с примкнутым штыком.

Платонов смеётся:

— Слышал про такое. Так ты предлагаешь сделать пулемётную засаду?

— Да. И сам в ней сяду со своим пулемётом. Больше того, сам и позицию оборудую, вон там.

Я показываю бугорок на правом фланге в ста с лишним метрах впереди траншеи.

— А как у вас с патронами? — интересуюсь я.

— Да, негусто, — признаётся комиссар.

— Тогда дай команду, чтобы стреляли скупо, прицельно, а пулемётчик пусть работает короткими. Надо, чтобы у беляков сложилось впечатление, что с патронами у вас совсем плохо. Пусть они осмелеют, а когда они будут думать, что их дело уже в шляпе, тогда я ими и займусь.

— Угу, — угрюмо ворчит Платонов, — а танк займётся тобой. Они даже стрелять по тебе не станут, а раздавят, как муравья…

— Да что вы все заладили: танк! танк! Подумаешь, танк! Что, я танков не видел? Видел. Да такие видел, что вам и в страшном сне не приснятся. Я того и добиваюсь, чтобы он на меня повернул. Когда я с ним разделаюсь, поднимайтесь в атаку. Беляки вам не помешают, я их пулемётом к земле прижму.

— Чем же ты с ним, всё-таки, разделаться хочешь? Не из пулемёта же?

— Зачем из пулемёта? Вот — этим, — я похлопываю по висящей на поясе «мухе».

— Этой игрушкой? Смеёшься! — не верит Платонов.

— Эта, как ты выразился, игрушка способна настоящие танки ломать. Я уже не говорю об этом допотопном английском «Вилли».

Платонов недоверчиво качает головой, а я ещё раз смотрю на готовящихся к атаке белогвардейцев.

— Запомни, Петрович: танк, он с виду страшен, грозен, а на деле глух и слеп. И боятся их не пристало, тем более революционным матросам. Обеспечь-ка мне лопату и пошли одного из матросов, пусть пулемёт мне притащит.

Лопату мы находим в траншее. Перед тем как направиться на свою позицию, я ещё раз напоминаю Платонову:

— Значит так, запомнил? Как только танк загорится, сразу — вперёд. И предупреди матросов, чтобы в мою сторону не стреляли, а то ещё пристукнут ненароком. Ну, удачи вам. Я пошел. С нами Время!

— Как ты сказал? — не понимает Платонов.

— Я сказал: с нами Время.

— А! — Платонов улыбается, до него дошло, — Время с тобой!

Рою окоп и поглядываю в сторону станции. Там пока не видно никакого движения. Земля мягкая, и я успею отрыть окоп полного профиля. Матрос Григорий, который конвоировал меня к комиссару, приносит мой пулемёт.

— Что же ты, браток, не сказал, что тебя к нам от Реввоенсовета фронта на подмогу направили? Ведь запросто шлёпнуть могли и не почесались бы.