Десант местного значения (СИ) - Грибанов Роман Борисович (книги серия книги читать бесплатно полностью TXT) 📗
— Сэр, я не знаю, как это вышло. Докладывал рядовой первого класса взвода военной полиции третьей дивизии морской пехоты Гарольд Подольски своему командиру, лейтенанту Самуэлю Уилки.
— Рядовой, тогда начните с самого начала.
— Сэр, в 12–35 нам на «Комсток» вертолетом доставили трех пленных, один из них офицер. Поскольку все они были ранены, мы с капралом Антонио Сабрини поочередно отводили их из карцера в лазарет. Офицера вели последним, наш док сделал ему перевязку, у него были осколочные ранения в правую ногу и сломаны два ребра. Когда его выводили обратно, навстречу попался наш капитан из G-2 дивизии. Он приказал вести красного сразу к нему в кубрик, на допрос. Как вы знаете, кубрик находился за машинным отделением, на третьей палубе.
— Кто вел допрос?
— Капитан задавал вопросы, он же хорошо знает русский. Но русский сначала молчал, и тогда нам было приказано применить к нему третью степень воздействия.
— Кем приказано?
— Ну, он же и приказал, капитан Дженкинс из разведотдела дивизии.
— Дальше что было?
— Ну дальше мы начали применять. Третью степень. Да это просто все было, у русского же ребра были сломаны. Я его держал, а капрал стучал по ним. Через полчаса он начал говорить.
— Что ты запомнил из его слов?
— Не много, он же по-русски отвечал. Только то, что капитан Дженкинс повторял вслух, когда записывал, такая вот у него привычка.
— И что конкретно ты запомнил, рядовой?
— Что он лейтенант, Байсаров Марат, родом из города Грозный, командир стрелкового взвода первой роты второго батальона 211 мотострелкового полка 22 дивизии. Что на позициях перед нами был всего один этот батальон, поддержанный двумя минометными батареями своего полка. Что остальные части дивизии еще на марше от мест своей постоянной дислокации, кроме одного батальона, оставленного для защиты Усть-Камчатска. Капитан много чего вытянул из этого русского, но я запомнил только это.
— Много?
— Ну да, он же его больше часа допрашивал.
— Что было дальше?
— Дальше, примерно в 14–30, в корабль начали попадать русские снаряды. Потом он начал двигаться, и еще у него появился дифферент на корму. Да, и связь внутри корабля уже не действовала. Капитан Дженкинс послал меня узнать в штаб десанта о положении дел, ну и что делать с пленными. Когда я прибежал в штаб, там стояла суматоха, штаб уже начал эвакуироваться. Но я все-таки получил приказ, нам всем вместе с пленным лейтенантом выходить на палубу, «Комсток» было решено выбросить на берег. А карцер, где находились остальные русские, был уже затоплен. Когда я бежал обратно, в коридоре возле машинного уже был огонь, пришлось обходить через верхнюю палубу. Кубрик уже тоже здорово затянуло дымом, поэтому я так сразу и не разобрался, что случилось.
— И что же там случилось?
— Я не знаю, как это было возможно, сэр! Когда я уходил, русский лейтенант был совсем полудохлый. Капралу приходилось бить его по щекам, чтобы он приходил в себя, когда капитан Дженкинс начнет ему задавать новый вопрос. Мы даже наручники на него одевать не стали, он же едва ноги волочил, и все время сознание терял. А когда я вошел, капрал уже лежал на полу, со своим же штык-ножом в горле, а русский, перевалившись через стол, душил капитана Дженкинса. А кубрик уже гореть начал, вовсю гореть! Я, перескочив через капрала, дубинкой по голове русского ударил, и он сразу отвалился. Только поздно все было, капитан Дженкинс уже неживой лежал. Точно неживой, я вам говорю, со свернутой шеей живые не бывают. И русский не живой, не рассчитал я, слишком сильно ударил. А я еле успел выскочить, только лицо и руки обгорели. Записи, что капитан делал? Там они, где-то на полу остались лежать, уже никакой возможности их искать не было, все дымом затянуло.
Но за что? Осмелюсь доложить, я-то здесь причем, я приказ офицера выполнял, это капрал Сабрини должен был за пленным следить, пока меня не было? Потому что я единственный, кто в живых остался?
— Вот именно. Рядовой, пойдешь под трибунал. Если жив останешься. Я пишу рапорт на имя начальника военной полиции дивизии, а ты пока отправляешься на берег. Из состава военной полиции ты временно поступаешь в распоряжение командира 26 батальона. Все!
2 ноября, местное время 11–38. Камчатка. Четыре километра на северо-восток от города Усть-Большерецк, временный лагерь военнопленных.
— Ты! Рука конвоира уперлась в Джона.
— На выход! Гоу, гоу! Он «подбодрил» медленно поднявшегося и бредущего к дверям барака несильным ударом приклада. Так, подгоняемый тычками и криками конвоиров, Маккейн добрел до небольшого домика, стоявшего рядом с лазаретом. Домика, про который старожилы лагеря военнопленных успели рассказать немало страшных историй, за те несколько часов, что они были в бараке. Конвоир, войдя следом за Джоном в тамбур домика, сдал его какому-то молчаливому солдату в форме сержанта, а сам уселся в тамбуре, поставив рядом с собою карабин и с наслаждением вытянув ноги. Сержант повел Джона внутрь. В домике было тепло, даже жарко. Джон ощутил, как его тело согревается, впервые после покидания кабины самолета. Вошли в небольшую комнату, в ней было минимум обстановки. Сейф в углу, лавка вдоль боковой стены. Какая-то тумбочка, стол в центре комнаты, перед столом табурет, за ним кресло. За креслом на стене висел портрет какого-то человека, с худым длинным лицом и козлиной бородкой. Маккейн определенно где-то видел этот портрет, но не мог, вспомнить, кто он. В кресле сидел немолодой седой человек, в общевойсковой форме с погонами подполковника. Усадив Джона на табурет, молчаливый сержант, с совершенно азиатскими чертами лица, встал у него за спиной.
— Фамилия, имя? Спросил седой, не отрывая взгляда от бумаг, лежащих на столе.
— Джон Маккейн. Ответил Джон. Согласно правилам поведения в плену, которые им вбивал в голову инструктор в Пенсаколе, сбитым пилотам, попавшим к врагу, разрешалось называть свое имя и воинское звание. И Джон решил не злить врагов понапрасну, тем более, что он, наконец, узнал человека на портрете. Феликс Дзержинский, первый начальник страшной ЧК, политической полиции Советов. Про ЧК, которую потом русские переименовали в НКВД, а затем в КГБ, в Америке ходило много слухов, причем один страшней другого.
Но седому сказанное Джоном, почему-то совершенно не понравилось. Он негромко сказал:
— Сережа.
И тотчас азиат-сержант, молча стоявший у Джона за спиной, так же молча схватил его за ключицу. Прямо через комбинезон, несмотря на довольно плотную его ткань. Двумя пальцами, большим и указательным, он, неожиданно очень сильно, сжал сквозь мышцы ключичную кость так сильно, что Джон заорал от боли. Боль была адская, а проклятый азиат давил все сильнее. Казалось, у него не пальцы, а стальные когти. Седой встал и начал прохаживаться вдоль стены, что-то говоря, но от боли Джон даже не расслышал первую фразу. Седой это заметил и сделал знак азиату. Тот отпустил плечо Маккейна, и Джон, наконец-то смог услышать слова седого.
— И этот тоже шутник. Проклятие, какое-то наваждение, у меня полный барак шутников. Тебе же наверняка говорили, там, в бараке, что в этом доме шутить не надо. Какого черта ты не послушал своих товарищей?
— Сэр, от боли у Джона перехватило горло, но я не шучу!
— Не шутишь? «Джон Маккейн», так назывался легкий крейсер, который мы утопили сегодня утром! Сережа!
Повинуясь команде, азиат наклонился над Джоном. Теперь он действовал двумя руками, схватив руками обе ключицы Джона. Через несколько секунд Джон снова заорал от боли. На этот раз экзекуция продолжалась дольше, к концу ее Джон не мог даже кричать, он только хрипел. Снова знак седого, и Маккейна отпускают.
— Я тебе скажу кое-что, янки. Познакомлю с моими помощниками. Вот этого зовут Сережа Ю, а второго зовут Володя Ким, он сейчас отдыхает. Устал, много работать пришлось. Как ты, наверное, заметил, они не русские. Они корейцы. Настоящие корейцы, их привезли сюда десять лет назад. И еще кое-что я тебе объясню, чтобы ты понял. Что тебя ожидает, если ты станешь со мной играть в молчанку, или шутить, вот как сейчас.
