Война за "Асгард" - Бенедиктов Кирилл Станиславович (книга бесплатный формат TXT) 📗
Таким образом, проблема, вставшая перед Мондрагоном, формулировалась просто: Ивану необходимо получить индекс В-10. В той же Североамериканской Федерации подобная проблема решения не имела. В России дело обстояло несколько по-другому, здесь многое зависело от нужных связей (которыми располагал Сомов) и соответствующих сумм денег (которые выплачивал нужным людям Сантьяго). Мондрагон, подобно большинству людей, искренне считал Службу генетического контроля неподкупной организацией; тем сильнее он удивился, поняв, что даже его скромных пожертвований хватит на то, чтобы изменить заключение независимой комиссии московского филиала СГК. Правда, как ни скромны были эти пожертвования, они подвели Сантьяго к самому краю финансовой пропасти.
Хорошо еще, что Катя ни о чем не подозревала. Сантьяго и сам злился на себя за совершенно дурацкую авантюру с усыновлением Ивана — ничего, кроме расходов, она ему пока не принесла, да и на будущие дивиденды рассчитывать не приходилось. Сомов, правда, советовал сделать из Ивана личного телохранителя, воспитав его в духе полной преданности и самопожертвования, но Мондрагону с его образом жизни вряд ли мог всерьез понадобиться телохранитель. Так что круглую сумму, потраченную на Ивана Кондратьева, можно было без особых колебаний записывать в раздел “убытки”.
Но для Мондрагона освобождение мальчика стало делом не столько денег, сколько чести. К деньгам он всегда относился легко, тем более что последние несколько лет устойчивое положение в десятке наиболее продаваемых авторов мира позволяло ему жить весело и безбедно. Слово кабальеро — другое дело: потеряв самоуважение, сломаешь что-то очень важное, без чего невозможно прожить; голоса ушедших в вечную тьму поколений предков, дипломатов и конкистадоров, не давали ему забыть о высоком достоинстве рода Мондрагонов. Он и без того слишком часто вел себя не так, как подобало наследнику славы своих прадедов, чтобы унижать себя еще и нарушением данного слова
Поэтому он, к большому удивлению Сомова, продолжал тратить деньги на превращение Ивана в полноценного гражданина Прекрасного Нового Мира. Деньги тем временем заканчивались быстрее, чем рассчитывал Сантьяго: к российским расходам прибавлялись выплаты по кредиту за новый дом, купленный по настоянию Кати все в той же Санта-Барбаре, алименты трем предыдущим женам, неустойка издательству “Бэнтам”… Положение складывалось неприятное, самое время было подписывать контракт на новый роман или сценарий, но для этого требовалось лично появиться в Нью-Йорке или Лондоне. Москва — тут приходилось согласиться с Катей — в плане большой литературы оставалась на задворках цивилизованного мира; немногие здешние писатели так и не научились связно излагать свои мысли на английском, а реформа алфавита, предпринятая первым Протектором России и призванная вернуть русских в лоно мировой культуры при помощи перехода на латиницу, до сих пор шла со скрипом — особенно в провинции.
Это было тем более обидно, что роман, задуманный еще в Конаково, двигался вперед довольно споро. Через два месяца после трагической гибели юного Тедди в поместье Мэйфлауэра появляется проповедник, несущий в мир Слово Хьюстонского Пророка. Ему около тридцати лет, но повидать он, судя по всему, успел немало. Проповедник суров, аскетичен и беспощаден к слабостям. Само его появление в усадьбе одного из видных функционеров Белого Возрождения не может не настораживать — Мэйфлауэр начинает подозревать в нем эмиссара Инквизиции. У патриарха хватает врагов в высших сферах, способных натравить на него сторожевых псов Пророка. Но предпринять он ничего не может — проповедники вольны в своих перемещениях и никто не вправе запретить им бороться за чистоту веры. Единственное, что в силах Мэйфлауэра, — осторожно создать вокруг проповедника невидимую и непроницаемую стену, внушив обитателям поместья, что беседы с чужаком не пойдут им на пользу. Мало-помалу проповедник оказывается в изоляции; его стараются избегать; исключение составляет сам Мэйфлауэр, ведущий с ним длинные беседы о целях и принципах Белого Возрождения. Основной смысл этих бесед — понять, кто стоит за спиной незваного гостя; эта же задача стоит перед людьми Мэйфлауэра в Вашингтоне и Хьюстоне. Но все усилия тщетны: активность агентуры Мэйфлауэра только раздражает Святую Церковь. Тем временем проповедник встречает Глорию у склепа, в котором покоится прах погибшего автогонщика. Девушка пытается убежать, но он удерживает ее. Их разговор над погребальной урной. Слезы Глории. Проповедник говорит о грехе предательства. Отчаяние. Она на коленях вымаливает у него снисхождение. Но проповедник неумолим. Он разворачивается и уходит, оставив ее в слезах у подножия склепа.
Этот разговор доставил Сантьяго особенно много хлопот. Следовало написать его так, чтобы у подавляющего большинства домохозяек (45 процентов активной читательской аудитории) слезы текли ручьем, так же, как у Глории. Мужчины, напротив, должны были ассоциировать себя с проповедником, у ног которого рыдала бедная Глория. Правильное конструирование сцены, по подсчетам виртуального секретаря, давало более чем восьмидесятипроцентную вероятность сильной реакции сопереживания со стороны читателей, склонных к идеализации образа доминирующего мужчины. На таких сценах (их количество редко превышало десяток) держался весь текст, и ради них стоило постараться. На разговор у склепа Сантьяго убил два дня. Он как раз занимался окончательной шлифовкой деталей, когда по внутренней сети отеля его вызвал Сомов.
Канал Мондрагона был заблокирован стандартным предупреждением: “Не беспокоить. Работаю!” Чтобы проигнорировать предупреждение и связаться с Сантьяго по внутренней сети, Сомову требовались веские основания, и Мондрагон решил принять вызов.
— Санек, — закричал Сомов, когда Сантьяго подтвердил получение вызова, — с тебя шампанское и девочки! Дали твоему байстрюку В-10!
Мондрагон щелчком отключил виртуального секретаря, проигрывавшего сцену у склепа в трехмерной голографической проекции, и схватил стоявший на низком эбеновом столике стакан с “отверткой”.
— Великолепно! Паспорт у тебя?
На экране видеофона появилась голубоватая мерцающая карточка — генетический паспорт международного образца. Сомов махал ею перед камерой.
— Вот он, твой паспорт! Но хрен ты его получишь, пока не преставишься как положено. Понял, Дон КишотЛаманчский?
— Нет проблем. — Сантьяго машинально прикинул, сколько наличных у него с собой — карточку забрала утром Катя. — Где гуляем?
— Слушай и запоминай — столик заказан в “Петре Первом” , это от тебя в трех кварталах. Заказ сделан на семь вечера, у тебя еще масса времени, чтобы подготовиться. Вингер не бери, там идти всего ничего. Катька дома?
— В клубе, — сказал Мондрагон, надеясь, что это правда. — Позвонить ей ?
— Не смеши меня, Саня. В Тулу со своим самоваром? Ивана вот возьми. Развлечет нас чем-нибудь… Где он, кстати?
— В Саду, обучается английскому… или монстров истребляет. У него и то, и то хорошо получается
— Все, — сказал Сомов, оборачиваясь к кому-то, находящемуся вне поля зрения камеры, — заканчиваю уже… Значит, договорились — в семь в “Петре”. Обнимаю
Он отключился. Сантьяго допил “отвертку”, швырнул пустой стакан в угол — мягкий ковер поглотил звук удара.
— Иван Кондратьев, — приказал он информблоку, — визуальный канал.
Огромный экран видеофона замерцал муаровым. Стала видна грубая, обитая жестью стойка бара, над которой клубами плавал сизый табачный дым, угол колченогого стола, тускло отсвечивающее металлом дуло старинного пистолета Потом весь экран заполнило чье-то бородатое лицо, хищный хрящеватый нос с подрагивающими ноздрями, перемалывающие что-то мощные челюсти. Взгляд вниз — на мокрых от виски и пива неструганых досках стола между двумя лежащими друг напротив друга длинноствольными пистолетами брошены игральные карты с рисунками в стиле девятнадцатого века, дамы в пышных кринолинах, валеты в бархатных кафтанах, короли в соболиных мантиях Иван играл в покер в салуне на Диком Западе — неплохая возможность потренироваться в английском, да и в стрельбе тоже.
