Один в поле воин - Тюрин Виктор Иванович (лучшие книги онлайн .TXT, .FB2) 📗
Свое первое убийство он совершил через два месяца после того, как поселился на окраине Москвы. В полуразрушенный барак, где он жил, повадился ходить местный алкаш Тимошка, которого отовсюду гнали, и тогда он приходил к Чекалину. В тот вечер у хозяина уже начался приступ, он сидел, уставившись в стену, пытаясь бороться с накатывающей на него сверлящей болью и слушая бубнящие в голове голоса. Когда к ним прибавился еще голос пьяницы, его мозг просто не выдержал. Чекалин резко вскочил, затем схватил лежащий на скамейке, возле печки-буржуйки, топор. Больше Тимошку никто не видел.
Во время приступов он старался держаться от людей подальше. Друзей-приятелей у него не было. Сам он их не заводил, да и люди сами, инстинктивно, старались держаться от него подальше. Будучи когда-то пограничником, а потом разведчиком, он знал много хитростей и уловок, чтобы не привлекать излишнее внимание, и когда он находился в невменяемом состоянии, они автоматически включались, помогая ему искать укромные места, прятать трупы, скрывать улики. Именно поэтому у милиции на руках были только три трупа. В редкие выходные, когда не было приступа, он проводил время на кладбище, среди могил.
На работе ничего не требовал и брал то, что ему давали. К тому же он оказался мастером на все руки. Наладил печное отопление в жилтресте, которое работало через пень-колоду еще с середины войны, сделал полки в архиве, починил крышу и окончательно прогнившее крыльцо. Он убирал двор, заготавливал дрова, был плотником, возчиком и грузчиком. Начальству он нравился уже тем, что не требовал места в общежитии и повышения зарплаты, а когда надо, работал по 12–14 часов в сутки, при этом никогда не отказывался подменить другого человека. За это ему прощали прогулы, угрюмый вид и постоянный перегар. В споры и драки никогда не лез. Мужики чисто инстинктивно чувствовали в нем злобную силу, к тому же подкрепленную большой физической силой. Он как-то продемонстрировал ее при разборке сарая, когда без инструментов, одними пальцами вытаскивал из здоровенных досок гвозди-десятки.
Отбросив пустую бутылку, Чекалин какое-то время стоял, не обращая внимания на мороз, привычно ожидая, когда начнет спадать боль. Когда сверлящая боль стала отступать, он тронул вожжи, и застоявшаяся на холоде лошадь резко рванула вперед. Вот только уже подходя к конюшне, где брал лошадь и телегу по заявке жилтреста, он неожиданно понял, что привычное состояние покоя, которое наступало после приступов, не вернулось. Что-то в его душе скреблось и раздражало, пока в его голове не всплыли чьи-то слова: Это все Курт. Он главный фашист. Запрудная, 4.
Именно эти слова сняли предохранитель в его изломанном, искаженном сознании, передернули затвор, теперь ему осталось только нажать на спусковой крючок. В его больном мозгу даже сомнений не возникло, что по этому адресу живет ненавистный ему фашист, которого надо убить, но при этом инстинкты ему говорили, что сделать это лучше, когда стемнеет.
До знакомого уже мне района я добрался относительно быстро, вот только нужную мне улицу, в начинающихся сумерках, нашел с трудом. Фонари еще не горели, а номера на домах оказались довольно большой редкостью, поэтому пришлось мне пробираться между однотипными рабочими бараками и остатками частного сектора, почти на ощупь.
С одной стороны улицы стояли одноэтажные деревянные домики со старыми, потемневшими рамами окон и залатанными крышами, укрывшиеся за покосившимися заборами, а напротив них – деревянные двухэтажные бараки. Дорога между ними представляла собой твердый, местами скользкий, снежный наст, накатанный телегами и грузовыми машинами. Свет горел только в редких окнах, и людей на улице практически не было, только дед, дымивший самокруткой, в наброшенном на плечи пальто, стоял возле входа в один из бараков, да пара старушек, медленно ковылявших в пятидесяти метрах от меня. Это была самая окраина Москвы. Далеко позади, за моей спиной, осталось отделение милиции, здание райкома, серые корпуса какого-то завода и магазин № 43.
Дед, проводив бабок взглядом, подслеповато прищурился в мою сторону. В подступивших сумерках он должен был видеть только мою темную фигуру, но я рисковать не стал и дернул дверь в ближайший барак. Вошел. От стен здания веяло холодом и плесенью. Первое, что меня здесь заинтересовало, так это были висящие на гвоздиках, сбоку от входа, полтора десятка серых картонных квадратиков. На них были написаны разными карандашами большие буквы. Уже позже узнал, что задача у этих карточек простая – на ночь вход в единственный подъезд дома необходимо было закрывать на засов. Когда один из жильцов приходил домой, то поворачивал свою картонку чистой стороной, и тот, кто пришел последним, видел, что висеть осталась лишь его картонка, после чего задвигал засов на входной двери. Ради любопытства подошел и потянул на себя дверь, ведущую к квартирам первого этажа. К моему удивлению, она оказалась открыта. Моему взгляду предстал длинный коридор с разномастными дверями, с трудом освещаемый тусклым светом одинокой лампочки, очень нужной здесь вещи, так как пройти в темноте, не натыкаясь на зачем-то выставленные из комнат тумбочки, детские велосипеды и тазы, висевшие на стенах, было невозможно. Чуть повыше, чуть ли не на всю длину коридора, были натянуты веревки для сушки белья. Рядом с входом висела черная тарелка репродуктора.
«Вот ты какая, коммуналка. Или… это рабочий барак?»
Стоило где-то на втором этаже раздаться звуку, я тут же оказался у входной двери и осторожно выглянул. Деда на месте уже не было. Идя в поиске нужного мне дома, было видно, как оживает рабочий поселок. В окнах все чаще стал загораться свет, а мимо меня, подняв воротники, торопливо шли люди, где-то в сумерках были слышны голоса и светились огоньки папирос.
Нужный мне дом я нашел в частном секторе, причем сразу, так как на нем, в отличие от других домов, висел номер с названием улицы. Света в окнах, так же как и у соседей, не было. Пройдя мимо него туда и обратно, остановился напротив калитки, нащупал щеколду, открыл и скользнул во двор. Закрыв калитку, с минуту оглядывался и прислушивался. Никого. По протоптанной тропинке подошел к дому, поднялся по ступеням. На двери висел навесной замок. Обошел дом – никаких пристроек не было, за исключением сортира, стоящего в углу двора. От забора за домом осталась лишь треть, дальше было видно поле, а также самодельные оградки, как видно, отделявшие соседские огороды. Меня сразу заинтересовал штырь, торчащий из земли на границе одного из огородов. Подойдя, осмотрел, потом выдернул из земли. Это был кусок ржавой трубы. Взвесил в руке.
«То, что надо».
Вернувшись обратно во двор, спрятался за дом и приготовился ждать. Спустя какое-то время к соседнему дому, находившемуся слева, подошла шумная компания. Из того, что услышал, стало понятно, что к родителям вернулся сын Колька и теперь это событие они собирались отпраздновать. Спустя несколько минут окна соседского дома засветились, затем хлопнула открытая форточка. За окнами, закрытыми занавесками, замелькали тени, готовясь к застолью, потом пришли запоздавшие гости, которых радостно приняли на крыльце. Прошло еще какое-то время, и до меня донеслись приглушенные звуки застолья. Пока я тут мерз, там пили водку и закусывали под пластинку с песней «Я вернулся на Родину».
«Хорошо им, водку в тепле трескают, а ты тут сиди на морозе», – уже раздраженно подумал я, пытаясь не обращать внимания на звуки веселого застолья, а прислушиваться к звукам с улицы. Люди шли мимо. Был слышен хруст снега под ногами, быстрые шаги прохожего, иногда был виден огонек папиросы.
Хозяин дома вернулся в тот момент, когда веселые соседи уже хорошо выпили и перешли на хоровое пение. Я напрягся. Вот скрипнула щеколда, потом гулко стукнуло промороженное дерево калитки, следом заскрипел под подошвами хозяина снег. Сейчас я ждал, когда он подойдет к двери, чтобы броситься на него, когда он начнет открывать замок. Мои шаги должны быть заглушены доносившимися из открытой форточки голосами соседей, которые громко и с чувством исполняли песню «Где же вы теперь, друзья-однополчане».
