Мир вечного ливня - Янковский Дмитрий Валентинович (книги бесплатно полные версии TXT) 📗
Кстати, именно сегодня мне обещали работу, так что надо приводить себя в порядок и выдвигаться Снова захотелось курить, но я взял себя в руки. При нынешнем финансовом положении на новую пачку у меня банально не было денег. Вот так. Дожил боевой офицер.
Мелкий осенний дождик крапал с низкого московского неба, заставляя прохожих щуриться от смешанных с ветром брызг и кутаться в воротники плащей. Говорят, что дело, начатое в дождь, обречено на успех. Не знаю, я не вел статистики. Может быть, сегодня вообще первый случай, когда мне в дождь придется начинать новое дело.
Жерло метро всасывало в себя людской поток, как сливное отверстие раковины втягивает воду. Час пик. Толкотня. Как-то я отвык от этого. Шесть лет в горах, почти безвылазно, перестраивают восприятие на другой лад, так что городская суета начинает напрягать в высшей степени, вызывая беспричинные приступы паранойи. Особенно плохо бывает в метро. И дело вовсе не в клаустрофобии, я ею никогда не страдал, а в невольном перемалывании бродящих в толпе эмоций. Негативные это эмоции, вот в чем дело. Чаще всего раздражение – это днем, в давке, особенно на кольцевой ветке. Вечерами, когда почти пусто, – страх или беспокойство. В праздники или в дни футбольных матчей – пьяный кураж. И всегда – ощущение несбывшихся надежд, невыполненных желаний, ощущение бесцельно пробегающих дней.
Я влился в поток и опустил воротник плаща. Мокрая лестница, прозрачные двери, сверху донизу оклеенные рекламными стикерами. Запах горячей слоеной выпечки – это из притулившегося в переходе киоска. Каждый такой пирожок по девять рублей, я знаю, но у меня в кармане завалялась только одна десятирублевая монета и проходка в метро. Все, что осталось от положенного по увольнению пособия. В принципе эту монету можно было потратить, поскольку Гришка, старый приятель, клялся, что если меня возьмут на работу по его рекомендации, то сегодня же я получу подъемные в счет будущей зарплаты. Но вот это «если» не давало мне покоя, поскольку если ничего не получится, то надо будет возвращаться домой, купив билет в метро за семь рублей. Ни на пирожок, ни на сигареты тогда точно не хватит. Дома же еще в достатке гречневой крупы, так что пирожок можно с полным основанием считать блажью.
В общем, эта поездка была для меня довольно рискованной, несмотря на заверения Гриши. Я невольно усмехнулся этим мыслям.
«Дожил, – подумал я, продираясь через турникет к платформе. – Ну и укатала меня гражданская жизнь! Четыре месяца назад под минометным обстрелом скакал, а теперь на работу устраиваться рискованно».
Однако все обстояло именно так. Три месяца в госпитале и месяц почти безвылазно дома превратили меня совсем не в того, кем я был в отряде. На госпитальной койке я вдруг понял, что моя жизнь, скорее всего, имеет еще какую-то ценность, кроме заявленной Уставом и командирами. Сначала мне трудно было об этом думать, но, глядя в экран телевизора и читая газетные статьи, я очень быстро понял, что Родины, собственно говоря, никакой и нет. Точнее, физически она есть – пространство от Калининграда до Петропавловска-Камчатского, – но вот в сакральном понимании – фикция. Все это физическое пространство на поверку принадлежало не тем, кто сейчас толпился вокруг меня на платформе метро, а совсем другим людям, чьи лица мы никогда не видим за темными стеклами «Мерседесов» с мигалками. Причем Родина принадлежала им вполне реально, их владение ею было подтверждено финансовыми и юридическими документами. Эти люди могли строить на ней, продавать ее как целиком, так и по частям, извлекать из нее прибыль, писать и переписывать ее законы, не подчиняться им, отдыхать в лучших ее местах, недоступных тем, кто защищает ее границы с автоматом и снайперкой в руках.
Вообще-то насчет автомата и снайперки я погорячился, конечно. Это сразу по выходе из госпиталя я так думал, но потом, когда город начал меня в себя вбирать, я увидел, что за Родину каждый день борются миллионы людей, даже не думающих об этом. Они ходят на заводы и фабрики, стоят за прилавками, водят такси и делают для Родины огромное количество других каждодневных подвигов. Но она им все равно не принадлежит. Они ей принадлежат, а она им нет. Такая вот математика.
И вот тогда я впервые испугался по-настоящему. Так, как не боялся под огнем крупнокалиберных пулеметов, хотя это тоже не для слабонервных времяпрепровождение. Я понял, что, если бы меня убили тогда, это было бы самой большой глупостью, какую можно вообразить. Не глупо получить ножом в печень во время драки с грабителями, отбирающими последние деньги у матери троих детей. А вот погибнуть в бою, отстаивая чужую собственность, из которой кто-то другой извлекает прибыль, – глупо до невозможности. Это все равно что пытаться ценой собственной жизни остановить разборки между двумя городскими бандами, начавшими перестрелку из-за вопроса, кому снимать дань с казино. В общем, разница между казино и Родиной стерлась в ноль – и то и другое теперь было полноправной чужой собственностью. Только дань у владельцев Родины называлась не данью, а налогами, но сути это не меняло – все равно процент от прибыли.
Причем мне обидно было не столько за себя, сколько за деда – морского пехотинца, раненного во время керченского десанта. Я-то хоть деньги получал, пусть и скромные, от владельцев Родины, а он бил фашистов и победил, отстоял Родину совершенно бесплатно. Для Березовского отстоял, для Ходорковского и нефтегазовых корпораций. Они ею попользовались как следует, отстроились за границей, кого-то из них посадили, кого-то нет, а смысл все равно остался прежним. Просто придут другие владельцы, повыжимают из Родины еще по капле, может быть, некоторых из них тоже посадят.
И что самое удивительное, я понимал, что это нормально, что иначе никогда не было и никогда не будет. Одни владеют собственностью, другие на ней работают за скромную плату. И при первобытном строе так было, и при рабовладельческом, и при феодализме ничего в этом плане не изменилось, и при капитализме, и при социализме, и при нынешней демократии. Более того, я уверен, что и при коммунизме было бы точно так же. Весь мир принадлежит очень малому количеству людей, а остальные на них работают. И никакими бунтами, никакими революциями изменить ничего нельзя, а можно лишь поменять горстку одних владельцев на горстку других. Ну не может народ ничем владеть, что бы об этом ни говорили. А потому воевать народу нет никакого смысла – разве только за деньги.
Поэтому я и голосовал за Путина, когда его выбирали на второй срок. Многие обещали сделать профессиональную армию, но он первым сделал в этом направлении реальные шаги. Это было достойно как минимум уважения – не отбирать чужую кровь, а покупать ее.
Однако, кроме этого выбора, я сделал для себя и другие. После всех своих войн я начал последнюю – войну с иллюзиями, превращающими людей в быдло. Я вычленял вирусы заблуждений, рассаживаемые средствами массовой информации и народными слухами, препарировал их, пытался понять, как они работают, на каких низменных чувствах играют и кому они выгодны.
Я выбрал цель. Нет, этой целью не были газеты или телекомпании. Я слишком хорошо умел убивать людей, чтобы опускаться до терроризма. Терроризм – оружие трусов, а я себя таковым не считал. Моей целью стали иллюзии сами по себе, а не те люди, кто придумывает их и распространяет.
Я выбрал оружие. Не снайперскую винтовку, с которой неплохо умел обращаться, а отказ от иллюзий. Для себя самого. Никому другому я навязывать ничего не собирался, даже пропагандировать свои идеи мне бы в голову не пришло. В общем, я не хотел никого освобождать от иллюзий, я просто решил обороняться от них сам, не пускать их к себе в голову, отказываться от взгляда на жизнь, к которому они подталкивают, – и все.
За несколько недель, проведенных в городе после госпиталя, я понял, что не ошибся ни в выборе цели, ни в выборе средств. Были и первые победы. К примеру, я выследил одну пронырливую идейку, проползающую в умы из рекламных роликов, отыскал в себе ее следы, поймал за хвост и навсегда вышвырнул из головы. Это была иллюзия того, что быть бедным хорошо, а богатым – стыдно.
