Дети августа - Доронин Алексей Алексеевич (читать хорошую книгу .TXT) 📗

Битва закончилась. Как только триумфаторы перевели дух, поле брани превратилось в пиршественный стол. Измученные бескормицей победители без стеснения ели побежденных. Они были чисты и наивны, как дети, и еще не осознали радости убийства ради убийства. Но у них настали трудные времена в последние два месяца (слова «месяц» они тоже не знали, хотя движение луны по небу их иногда занимало), потому что племя неумеренно разрослось и истребило или распугало всю добычу в окрестностях. От скученности на стойбище, где они прожили почти полгода, начались болезни, люди начали слабеть и умирать. А тут еще и страшная засуха случилась.

Причинно-следственной связи между гниющими отбросами и нечистотами, над которыми жужжали мухи, и начавшимся мором, они не могли видеть. Но когда умерло десятка два взрослых особей, безотчетный страх заставил остальных покинуть стойбище и пойти искать новое. На удобной излучине реки в пяти десятках километров к югу место было, к несчастью, занято. Можно было идти дальше, можно было удалиться от живительной реки, но они, хоть и не знали чисел, поняли, что их больше, чем живущих в этой роще гоминидов. Поэтому с ходу, не тратя время на политесы, вступили в бой, подбирая камни и выламывая дубинки прямо на ходу.

Не имея еще каменных топоров и костяных пил, победители рвали сырую плоть острыми ногтями и зубами. Трапеза продолжалась весь день. Своих женщин пустили к добыче только под вечер. Те оставили немного мяска и детям, пожевав его для тех, кто не имел своих достаточно прочных постоянных зубов.

Чуть поодаль жались молодые самки побежденного племени — детенышей и старух уже убили, но им сохранили жизнь. В нелегкий год племя пришельцев потеряло почти всех женщин, поэтому уставшие после боя самцы, не имея ни малейшего понятия о задачах демографии, чувствовали чисто инстинктивную потребность оставить чужих самок в живых. Те вскоре сами про все забудут и станут как ни в чем не бывало спариваться с победителями, так же, как это сделала бы львица, самка лисы или песца.

Молодых самок тоже можно было убить и съесть — на том отрезке палеолита, когда проточеловеческие семьи из одного самца и нескольких самок уже уступили место более крупным родовым группам, устоявшихся моральных норм и табу не было. Но пока их решили оставить, а вскоре о «чужеродности» этих женщин забудут — даже пахнуть они будут, как «свои». Вряд ли кто-то из героев этой битвы смог бы вспомнить события, имевшие место месяц назад, до этого уровня неокортекс [1] у них еще не развился.

Этих женщин признали бы пригодными для спаривания, даже если бы они принадлежали к немного другому виду гоминидов. Такие тонкости брутальных обитателей саванны мало заботили.

Самки не были коллективной собственностью, поэтому после нескольких драк были быстро распределены среди самых сильных и свирепых. Природа, безусловно, одобряла такой выбор. Если будет много пищи, то всех родившихся после таких союзов детей можно прокормить. А если не будет… их всегда можно съесть или выбросить.

Как и для их животных предков, конформизм и агрессивность были двумя краеугольными камнями успешности выживания этих существ. Но уже среди них и их потомков будут то и дело появляться те, кто не захочет идти проторенными тропами. Кто попытается поймать голыми руками живого волка или принести в пещеру на палке огонь с подожженного молнией дерева.

Никто не узнает, сколько из них погибнет от этих действий, а сколько будет убито или изгнано своими сородичами от греха подальше. Но именно они поведут человечество по пути, который, как мы знаем теперь, закончится сокрушительным падением — обратно в прах.

Из пещер — к звездам. И обратно в пещеры.

Но не их это вина. А тех, в ком голос инстинктов палеолита будет и через многие сотни тысяч лет сильнее голоса разума.

На следующий день после боя победители лежали на траве, гладили себя по полным животам и лакомились костным мозгом. Светило солнце, благословляя на новые свершения человеческий разум…

Пройдет много лет, и один из дальних потомков тех, кто победил в битве на этой реке напишет, что уже самый факт происхождения человека из животного царства обуславливает собой то, что человек никогда не освободится полностью от свойств, присущих животному, и, следовательно, речь может идти только… о различной степени животности или человечности».

Высокий седой старик отложил книгу, оторвавшись от чтения зарисовки, которую он поместил во вступление. Пожелтевшие листы, покрытые мелким машинописным текстом, зашелестели под узловатыми пальцами. На мгновение он попытался поднять книгу и поднести ближе к глазам, но тут же поплатился за это — тяжелый том выпал из рук и упал на пол с глухим стуком. Старик наклонился, превозмогая боль в затекшей спине, поднял его и положил на стол.

Слабость в верхних конечностях, ломота в нижних, да и с позвоночником не все в порядке… Расплата за долгие годы на пути испытаний, хотя почти все, кого он знал, сошли с дистанции гораздо раньше. В прежнем мире он был бы давно на пенсии. Конечно, если бы правительство не подняло пенсионный возраст…

Он еще раз перелистал все от первой до последней страницы. «Вот так и жизнь прошла», — подумалось ему. И мысль эта заставила его поморщиться, хотя он и смирился с ней уже давно.

За деревянной рамой наступало утро. Штора была отдернута, и Александр Данилов видел, как вдали выступают из тумана силуэты полуразрушенных домов.

Он просидел всю ночь, перечитывая труд своей жизни. Да, получилось не то, что он хотел. Он хотел написать учебник, а получилась притча, сотканная из миниатюр. Рассказ об идущем сквозь века Человеке-творце и разрушителе.

Труд был почти готов, осталось только подставить имя автора на титульном листе.

«А. Данилов».

Иногда вспоминалось, что вроде бы он Александр Сергеевич. Но его не очень часто кто-то звал по имени и отчеству. Во-первых, их жизнь была слишком примитивной для такого церемонного обращения. А во-вторых, несмотря на всю свою довоенную ученость, он был человеком простым в общении и никогда не напускал на себя важности. Сам себя он в здравом уме никогда не стал бы называть «Сергеичем». Для него это было бы лишним напоминанием о возрасте.

«Нет уж лучше Александр Данилов-старший. Почти как Дюма-отец или Рони-старший. Тот тоже писал про первобытных дикарей». [2]

Потому что теперь был еще один Саша Данилов, можно перепутать. И эта мысль заставила его улыбнуться, вернула толику оптимизма.

Жизнь продолжалась. Несмотря на Войну и те отметины, которые она оставила, несмотря на исчезновение большинства вещей и понятий, которые в детстве казались незыблемыми. Рождались и взрослели дети, собирались урожаи, устраивался быт.

Но… как же это все хрупко!

Чтение собственных записок о войнах минувшей эпохи заставило его подумать о том, что их десятилетия мира и унылого тихого прозябания — не более чем случайная флуктуация. И что вокруг, за пределами их мирка, жизнь могла протекать совсем иначе.

А когда из-за старой обогатительной фабрики взлетела стая ворон, старый Александр Данилов и вовсе помрачнел. Более дурного знака трудно представить, сказала бы Алиса.

Часть 1. Между Волгой и Доном

 Если кто голову человека, которую его враг посадил на кол, осмелится снять без позволения судьи или того, кто ее посадил на кол, присуждается к уплате 15 солидов.

из «Салической правды» [3] 

Интермедия 1. Муравейник