Смертельный огонь - Кайм Ник (полные книги txt) 📗
«Я умираю».
Даже у транслюдей были пределы, и Артелл Нумеон своего достиг. Разум отказывался умирать, но тело не могло поддержать его в этой лжи.
Еще одна молния ударила рядом, опалив землю, — совсем как бомбы и пушки, принесшие смерть на Истваан V. Нумеон с трудом повернул голову, следя за траекторией разряда. Тот замигал перед глазами, угас, превратившись в резкий отпечаток на сетчатке, пока и от него не осталось только зрительное воспоминание. Когда оно ушло, Нумеон заметил вихри грубого серого песка, которые летели по пустоши Траориса, словно эфемерные джинны древней Абиссинии, и несли с собой вонь смерти и выжженной земли.
Но когда вихри выросли и стали абсолютно одинаковыми, Нумеон понял, что порождал их не только ветер, пришедший с далекого неизвестного моря.
Их вызвал корабль, а это значило, что «Огненный ковчег», возможно, уцелел. Нумеон осмелился почувствовать надежду.
Дальнейшие события покажут ему, что в охваченной войной галактике надежды осталось немного.
Бесконечная черная пустыня тянулась до самого горизонта. Среди высоких дюн и внушительных железных брустверов царила гибель, а мертвые и умирающие усеивали всю землю. Часть павших наполовину засыпало пропитанным кровью песком. Другие запекались в собственной броне под лучами солнца. Вонь разложения достигла такой мощи, что обрела физическое воплощение, превратилась в массу, давящую на плечи.
Там, на черном песке, был хаос. Истинный хаос.
Там убивали братьев.
Там вершилось подлейшее предательство.
Детали резни пропали, будто побоялись возвращаться, но Нумеон знал, что они навсегда останутся в его эйдетической памяти. Чернота пустыни сменилась тьмой камеры, крики умирающих братьев — сводящей с ума тишиной, в которой мысль звучала громче, чем взрыв снаряда.
На запястьях и лодыжках висели железные кандалы. Особой необходимости в них не было: сила Нумеона давно иссякла, из реки превратившись в туман.
На нем не было ничего, кроме нижней половины поддоспешного костюма, и ничто не скрывало многочисленные шрамы и клейма. Впрочем, после всех повреждений его доспехи и так не подлежали ремонту. Холод камеры и мороз космоса, проникающий сквозь голый металл, злобно впились в него, как тень в свет. Он поежился.
Ему оказали минимальную медицинскую помощь, подлечив раны, но шрамы останутся. Дыру в груди тюремщики зашили. У них были ресурсы для более эффективных операций, но они хотели, чтобы Нумеон страдал.
Он подозревал, что молот ему оставили по той же причине.
Молот выглядел достаточно просто. Короткая рукоять, квадратная голова, драгоценный камень на навершии. Его создали в качестве украшения, в виде раскатки, одного из основных инструментов кузнеца.
Внешняя скромность нередко скрывала эзотерическую важность. Это был не просто молот. Это был еще и символ.
Для Нумеона, ставшего последним хранителем Погребального Огня, он являлся символом надежды, и, страдая от тяжелых ран, воин хватался за молот, словно боялся, что, лишившись его, лишится и жизни.
Глаз вдруг вспыхнул, будто его обожгло адопламенем, и выдернул Нумеона из этих пустых размышлений, напомнив о смерти. Чувствуя, что сознание ускользает, он сосредоточился и от поэзии перешел к фактам.
В то время как у фенрисийцев было множество слов для льда и снега, уроженцы Ноктюрна и последователи Прометеева кредо имели самые разные обозначения для огня, свои у каждого из семи городов-убежищ.
В Гесиоде, чертоге царей, было адопламя. В Фемиде, городе Воителей, — ургрек. Оба слова были старыми, поэтичными названиями глубинных магменных потоков у подножия горы Смертопламя. Эта кипящая кровь Ноктюрна грозила увечьем и агонией любому, кто вздумал бы коснуться их или хотя бы вступить в их удушающую ауру. Только глубинные змии стремились к их жару и к одиночеству, которое те дарили, будучи анафемой почти для всех остальных существ. Протейский огонь, как называли его жители Драгоценного города Эпимета, считался искрой жизни, которая возвращала в мир души и тела умерших, хотя и в измененном, обновленном виде. Такие же убеждения были распространены и в Скарокке, известном как Драконий Хребет, и в Эфонионе, Огненном Пике, только эти царства использовали слова «протан» и «морфеан».
Фабрикарр из торговых кварталов Климены был кузнечным пламенем, огненным сердцем, в котором закаляется металл, земным созидателем. В городе-маяке Гелиосе ему дали имя «феррун».
Иммолус был убийцей мира. Все семь городов называли его одинаково, и нередко — шепотом, ибо он стал Вольным пламенем и упоминался в ноктюрнских мифах о сотворении еще до легендарных времен первых Игниакс и древних мастеров металла.
Нумеон знал эти имена, все их вариации из семи городов и бесчисленные другие. И теперь они были его маяком, совсем как рукоять молота, помогали отделить смысл от боли, давали силы жить дальше.
Жить…
Не ради себя, но ради потерянного отца, в которого Нумеон верил, как ни в кого другого. Его вера — не тот кричащий, эфемерный фанатизм, который ассоциируют с религией, а твердая и искренняя убежденность, непоколебимая никакими эмпирическими доказательствами, — была жизненной силой, текущей по венам, и вечным огнем, разжигающим разум. Эта вера заключалась в одном простом факте. В двух словах.
Вулкан жив.
Из нарастающего ступора его выдернул глухой скрежет шестерней. Дверь камеры открылась, и тьму прорезала тонкая полоса света, исчезающая в высоком потолке. В прямоугольнике света стоял силуэт. Посетитель был облачен в силовую броню, придававшую и без того основательной трансчеловеческой фигуре еще большую массивность. Торс и плечи покрывали струпья клятвенных свитков, и Нумеон тут же отвел взгляд от надписей на кожаном пергаменте. Это были проклятые слова, порожденные теми, кто отвернулся от света Императора и обратился к древним богам. Раньше такие вещи назвали бы плодом чрезмерно бурного воображения.
Но не теперь.
Нумеон крепче сжал печать и попытался встать. Ему удалось подняться на колено, когда усталость взяла верх над непокорностью.
Посетитель покачал головой и цокнул языком.
— Все еще слаб. — Это было скорее замечание, чем вопрос. — Где же твоя хваленая стойкость, сын Ноктюрна? — спросил Ксенут Сул. Голос у него был хриплый, но при этом на удивление яркий.
Ксенут Сул представился Нумеону вскоре после того, как Саламандра очнулся на корабле Несущих Слово. Сначала он показался самым обычным легионером: с коротко стриженными волосами и удивительно симметричным лицом, обе стороны которого покрывали колхидские руны. Это лицо как будто заключало в себе лица множества людей и в то же время не принадлежало реальному человеку. У него были молодые глаза, но в них отражался бездонный опыт, какой встретишь только у ветеранов. За шесть недель плена Нумеон так и не сумел понять суть своего тюремщика, что того немало веселило.
— Что же сила отца оставила тебя в самый важный момент? — поддразнил его Ксенут Сул.
Нумеон в ответ стиснул зубы и зло уставился на него единственным целым глазом.
Свет проскользнул глубже в камеру, омыв Нумеона грязно-желтым сиянием, от которого кожа приобрела болезненный оттенок.
— Но раны выглядят получше, — заметил Ксенут Сул.
Он опустился на корточки и взял Нумеона за подбородок. Закованные в металл пальцы сдавили плоть, и лицо Саламандры исказилось в болезненной гримасе.
— Интересно, сын Ноктюрна, — сказал Несущий Слово, — ты уже готов говорить?
Он тепло улыбнулся, но глаза излучали холод. Нумеон уже хорошо знал это выражение лица, как и то, что предатель не ведал пощады и любил причинять боль.
— Я делаю тебе больно потому, что ты меня вынуждаешь, сын Ноктюрна.
Казалось, что он терзает не только кое-как залатанную плоть, но и разум.
— Ты помнишь мой вопрос? — спросил Ксенут Сул, все сильнее сжимая пальцы на подбородке Нумеона. — Фульгурит… Где он?
Нумеон не издал и звука, только воздух с хрипом вырывался из легких.
