Перезагрузка - Тинтера Эми (версия книг .TXT) 📗
Охранник – человек, пропахший дымом и потом, – быстро охлопал меня. Он с трудом сдерживал гримасу отвращения, и я отвернулась, чтобы смотреть не на него, а на пришибленные хибары трущоб. Охранники брезговали мной. Думаю, они бросали жребий.
Он мотнул головой в сторону двери, вытирая руки о штаны, как будто надеялся стереть мертвечину.
Не выйдет. Я пробовала.
Охранник придержал дверь, и я скользнула внутрь. Верхние этажи здания предназначались для штабных офицеров; я сбежала вниз на несколько темных пролетов и остановилась на восьмом, где жили рибуты. Им разрешалось беспрепятственно посещать и те два этажа, что находились ниже, но там располагались в основном медицинские лаборатории, где я бывала редко. Нас время от времени изучали, но больше занимались исследованием заболеваний человека. Рибуты не болеют.
Я показала штрихкод стоявшему возле двери охраннику, тот просканировал его и молча кивнул. Почти беззвучно ступая по бетонному полу, я пошла по коридору. Девушки из моего крыла либо спали, либо притворялись спящими. Я видела их через стеклянные стены. В отличие от людей рибуты не имели права на приватность. По две девушки в комнате на одинаковых кроватях, приставленных к стенам. Две личные тумбочки плюс один общий шкаф – мы называли это домом.
Я остановилась перед своим отсеком и дождалась, когда охранник крикнет кому-то наверху, чтобы мне отворили. На ночь двери запирались, и только люди могли их открыть.
Когда я вошла, Эвер сразу перевернулась на спину. В последние недели она плохо спала. Мне казалось, что она неизменно бодрствовала, когда я возвращалась с задания.
Ее огромные зеленые глаза рибута сверкнули в полутьме, и она вскинула брови, молча спрашивая, как прошла миссия. Разговоры после отбоя были запрещены.
Я выставила четыре пальца на одной руке и пять на другой. Она издала слабый вздох. На лице отразилось чувство, уже неведомое мне самой, и я отвернулась, чтобы распустить ремешок шлема. Я положила его на тумбочку вместе с камерой и коммуникатором. Затем сбросила одежду, быстро надела спортивный костюм – мне всегда было холодно – и улеглась в свою узенькую постель.
Не в силах смотреть на искаженное унынием хорошенькое личико Эвер Пятьдесят шесть, я отвернулась к стене. Мне стало неуютно. Четыре года, с тринадцатилетнего возраста, мы делили одну комнату, но я так и не привыкла к ее человеческим излияниям чувств.
Я закрыла глаза, но людские крики в голове не умолкали.
Крики я ненавидела. Их крик был моим криком. Первым, что я запомнила, когда проснулась рибутом, был пронзительный визг, который отражался от стен и звенел у меня в ушах. Я еще подумала: «Что за идиотка так голосит?»
Это была я. Это я вопила, как торчок на двухсуточной ломке.
Позорище. Я всегда гордилась стойкостью в любой ситуации. Спокойствием – в случаях, когда взрослые сходили с ума.
Однако в возрасте двенадцати лет, очнувшись в больничной покойницкой через сто семьдесят восемь минут после смерти, я закричала.
Я кричала, когда меня клеймили штрихкодом, личным номером и моим человеческим именем – Рен Конноли. Кричала, когда заперли в камеру, когда препроводили в челнок, когда поставили в строй с другими бывшими, тоже размертвленными детьми. Я кричала, пока не прибыла в здание КРВЧ – Корпорации развития и возрождения человечества. Там мне сказали, что я умру, если не перестану кричать. Вести себя как дитя человеческое – значит умереть. Неподчинение приказам тоже означало смерть.
И тогда я умолкла.
Глава вторая
– Как думаешь, симпатичные ребята будут? – спросила Эвер, когда я заправляла в брюки черную рубашку.
– А Семьдесят два был не симпатичный? – отозвалась я и обернулась, приняв веселый вид. Ей нравилось, когда я улыбалась.
– По мне, так придурок, – сказала она.
– Согласна.
– Мне кажется, наше воздержание как-то слишком затянулось.
Я зашнуровала ботинки, раззадорившись уже искренне. Новые рибуты прибывали каждые шесть недель, и многие видели в этом шанс пополнить резерв партнеров.
Свидания нам не разрешали, но исключить их полностью не могли – судя по противозачаточному чипу, который вживляли в руку всем рибутам женского пола в первый же день.
Лично для меня новые рибуты означали всего-навсего начало очередного тренировочного цикла. На свидания я не ходила.
Дверной замок щелкнул, как бывало каждое утро ровно в семь, и прозрачная дверь отъехала в сторону. Эвер вышла первой и в ожидании меня принялась собирать в узел длинные каштановые волосы. Она часто ждала меня по утрам, чтобы вместе пойти в столовую. Я считала это проявлением дружеских чувств – так делали и другие девушки – и не возражала.
Когда я присоединилась к ней, очень бледная женщина, стоявшая сразу за нашей дверью, отшатнулась. Крепче прижав к груди стопку белья, она явно ждала нашего ухода, чтобы бросить простыни на наши койки. Никто из работавших в КРВЧ людей не хотел оставаться со мной наедине в тесном замкнутом пространстве.
Мы направились по коридору, глядя прямо перед собой. Люди построили стеклянные стены, чтобы следить за каждым нашим движением. Рибуты пытались урвать себе хоть крупицу обособленности. По утрам в коридорах было тихо, и тишина нарушалась лишь редкими приглушенными голосами и вкрадчивым гудением кондиционеров.
Столовая находилась этажом ниже за высокими красными дверями. Яркий кричащий цвет словно предупреждал о скрытой за ними опасности. Мы вошли в помещение, полностью белое, не считая прозрачного стекла в верхней части одной стены. За ним маячили вооруженные сотрудники КРВЧ.
Почти все рибуты уже пришли, и теперь сотни их сидели за длинными столами на круглых пластиковых стульчиках. Ярко-зеленые глаза на бледных лицах напоминали вереницы огней. Здесь витал запах смерти, и входившие люди неизменно морщили носы. Другой реакции я почти никогда не замечала.
Мы с Эвер питались раздельно. Получив пищу, она понесла поднос к столу для унтер-шестидесятых, а я села за стол сто двадцатых и выше. Самым близким к моему номеру был Хьюго из числа сто пятидесятых.
Мария Сто тридцать пять и еще несколько рибутов коротко кивнули мне, однако те, кто преодолел планку в сто двадцать минут, не отличались общительностью. Мы почти не разговаривали. А вот за другими столами разговоры шли довольно бойко, и шум голосов рибутов вскоре заполнил столовую.
Едва я принялась за бекон, как красная дверь в конце помещения открылась и вошел охранник, ведя за собой салаг. Я насчитала четырнадцать. До меня доходили слухи, что люди разрабатывают вакцину от Перезагрузки. Непохоже, что они преуспели.
Взрослых среди новичков не было. Рибутов старше двадцати убивали сразу после Перезагрузки – если она происходила. Случалось это редко.
– Они дефектны, – сказал мне однажды один учитель, когда я спросила, зачем отстреливать взрослых. – От детей в них не остается ничего, но взрослые… дефектны.
Даже издалека я видела, что некоторые салаги дрожали. Им было от одиннадцати-двенадцати лет и больше, но от всех исходил одинаковый ужас. Должно быть, с Перезагрузки и месяца не прошло, а времени на то, чтобы принять случившееся, требовалось намного больше. В родных краях их на несколько недель помещали в больничные изоляторы для адаптации, после чего корпорация приписывала их к какому-нибудь городу. Старели мы как обычные люди, поэтому рибутов младше одиннадцати лет держали под замком, пока они не достигали трудоспособного возраста.
Я провела в изоляторе всего несколько дней, но это время было едва ли не худшим во всей Перезагрузке. Здание, где нас держали, ничем не отличалось от того, где я жила теперь, разве что размером, но там постоянно царила всепоглощающая паника. Мы все отлично знали, что стать рибутом после смерти (а в трущобах это почти неизбежно) было хорошим шансом, но действительность все равно оказалась кошмаром. Во всяком случае, на первых порах. Лишь когда я справилась с шоком и приступила к подготовке, я поняла, что рибут из меня получился лучше, чем человек.
