Как приручить Обскура (СИ) - Фальк Макс (бесплатные версии книг .TXT) 📗
К Тесею, за баррикаду из скамеек и пуфиков, потерявших свой изысканный вид, аппарировал Ньют.
— Щитами не сдержим, — сказал он из-под рыжей чёлки, кося глазами куда-то вбок и не встречаясь взглядом с Тесеем. Тесей сам знал, что не сдержат. Боевая тактика студентов Дурмштранга была уникальной — объединив силу своих посохов, они могли атаковать мощным фронтом, против которого три палочки будут бессильны.
— Эйвери! — крикнул Тесей, на мгновение выглянув из укрытия.
Тот аппарировал к ним, взмахом палочки нарастил баррикаду, заставив скамейки, камни, осколки раковин и обломки туалетных кабинок схватиться друг с другом. Иглы в палец длиной с лёгкостью сшили баррикаду, как лоскутное одеяло, тонкой бечёвкой — вроде тех, которой прошивали толстые папки с бумагами перед отправкой в архив.
— Просто сдайтесь! — громко сказал Гриндевальд. — Вы проиграли. Вы ничего не сможете остановить. Мой триумф неизбежен.
Тесей глянул сквозь щель в баррикаде. Гриндевальд отступил ближе к студентам, фон Шперинг что-то торопливо нашёптывал ему на ухо.
— Он не знает, что Маргерит не откроет чемодан, — сказал Талиесин.
— Не будем его расстраивать, — решил Тесей. — Продержим здесь, сколько можем. Если повезёт…
Если повезёт, Грейвз и Криденс успеют вернуться. Два аврора, обскур, два неопытных, но сообразительных гражданских — пожалуй, с такими силами у них ещё были шансы выжить и даже попытаться взять Гриндевальда в плен. Если нет — сначала их вымотают, а потом перебьют, как куропаток.
Кто упадёт первым? Ньют? Талиесин? Он сам?
Выхода не было. Они могли только сражаться — так долго, как это было возможно. Они уже сделали то, ради чего имело смысл умирать — предотвратили атаку на конференцию магглов. Если им не суждено остановить Гриндевальда… по крайней мере они сейчас сделали всё, чтобы сорвать его планы.
— Ньют, — Тесей схватил брата за руку, чуть пониже локтя. Тот стрельнул в него глазами и опустил голову. — Ньют…
Надо было что-то сказать. Может, у них осталась всего пара минут, но главные слова, как всегда, застревали в горле, и Тесей судорожно пытался их протолкнуть в рот. Что тут скажешь? Прости меня, дурака? Я был слишком строг к тебе? Я горжусь тобой?
— Знаю, — вдруг сказал Ньют, перехватил его руку у предплечья, коротко сжал. — Я тебя тоже.
Десять посохов ударили в каменный пол, выбивая искры, и ослепительно яркий, шипящий, толстый луч магической энергии, свитый из десяти лучей, ударил в их баррикаду. Взрыв разнёс её в в клочья, их швырнуло в стороны. Тесей шлёпнулся в лужу воды у разбитых унитазов, проехался животом по скользкому полу. Ньюта выбросило в окно — он влетел в противоположное, аппарировав в вихре осколков. Талиесина бросило на уцелевшие шкафчики, он сломал их спиной, уронил на себя, дёрнулся, пытаясь выбраться, и затих.
***
Грейвз вытер губы, измазанные кровью Сойки, забыв, что сам окровавлен, и только измазался ещё сильнее. Кровь, подсыхая на лице, стягивала кожу неприятной корочкой. Его передёрнуло от отвращения. Работа отбила у него брезгливость, но когда-то он был таким чистоплюем, что Белоснежка по сравнению с ним была неряхой.
Работа… какая работа?..
Ах, да. Он был аврором.
Грязная работа, вот какая. Его трудно было испугать вопящими призраками, пауками ростом с человека, смертельными проклятиями и всем тем, с чем ещё приходилось сталкиваться зелёным аврорам. А вот какая-нибудь склизкая, липкая, жирная, воняющая экскрементами дрянь вызывала у него внутреннюю дрожь и отчётливые позывы тошноты. Коллеги от души поиздевались над его брезгливостью в первые годы работы. Для них не было большей радости, чем подсунуть Грейвзу на стул пердящую подушку и смотреть, как он мгновенно краснеет, а потом случайно вывернуть ему на рукав баночку пузырящихся слюней бундимуна и смотреть, как из красного Грейвз становится белым.
Он поднялся. Больше спать не хотелось, но хотелось умыться так сильно, что сводило челюсть. Подволакивая ноги, он обошёл костёр. Там, дальше, он слышал ручей. Слух не обманул — он наткнулся на него через десяток шагов. Умылся, встав перед водой на колени в мокрую землю, напился из горсти, кое-как смыл с руки кровь, и быстрый поток унёс её. Рану саднило, перевязать её было нечем. Стряхнув капли с рук, протерев лицо, он поднялся, повернулся к костру.
Там стоял человек.
Спиной к огню, тёмный, высокий, с длинными неаккуратными лохмами, сквозь которые торчали уши. В форменном аврорском плаще.
— Эй, — неловко сказал он Персивалю и как будто бы улыбнулся.
Голос ударил в грудь, схватил, вывернул наизнанку, скрутил Персиваля, будто мокрую тряпку. От него подкосились ноги, затряслись пальцы. Эта боль была такой старой, такой сильной, проросла в него так глубоко, пустила такие корни по всей его памяти, по всей его жизни, что теперь, ощутив её, как удар молнии, Грейвз вспомнил всё. Кто он. Где он. Как он сюда попал.
— Я всё-таки умер, — с облегчением выдохнул он и шагнул вперёд. — Я знал, что ты меня встретишь.
Он приблизился к человеку, протянул руку. Кончики пальцев встретили чужую грудь. За расстёгнутым аврорским плащом был поношенный серый пиджак, старомодный жилет и рубашка. Лоренс чуть улыбнулся и накрыл его руку своей.
Он был точно таким же, каким Грейвз запомнил его. Он смотрел, жадно хватая взглядом это лицо неправильной формы, некрасивый широкий нос и выпуклый рот, странную россыпь родинок, бархатные глаза. Смотрел, больше ничего не желая понимать и осмысливать.
— Ты умираешь, — с сожалением сказал Лоренс, поднимая брови. Его жалость выбивала из лёгких весь воздух, как удар кулака, но сейчас Грейвз впервые не пытался от неё убежать.
— Прости меня, — тихо попросил он, не решаясь встать ближе, вплотную. Ощущая почти физически, что не имеет на это права — это он во всём виноват, он не смеет просить утешения. — Прости… Прости меня. Это я виноват. Ты умер из-за меня…
— Нет, — Лоренс покачал головой, посмотрел так, будто ему самому было больно. — Перестань. Ты не виноват.
— Я же знаю! — шепотом крикнул Грейвз. — Я знаю, что я. Я не спас тебя.
— Ты и не мог…
— Мог! — перебил Грейвз, задохнувшись. — Мог! Должен был! Я не должен был позволять тебе… Я не должен был!..
Он не смог продолжить. Сколько раз он повторял это самому себе, вспоминал тот день, ту минуту, каждое решение, принятое, казалось, разумно и взвешенно — всё, что привело Лоренса к смерти. Он казнил себя, уничтожал себя ненавистью и виной, свято веря в то, что он — мог. Мог спасти. Не допустить. Угадать. Предусмотреть.
Обвинений было так много, они все всплыли в памяти, свежие, яркие… слились в один клубок, в котором Грейвз всегда оставался один, теряя всех, кого когда-то любил… убивая их своими ошибками. Лишь сейчас он ненадолго оказался с этим чувством вины не один, и он вцепился в пиджак Лоренса до боли в пальцах — только не исчезай, не оставляй сейчас.
— Все умирают из-за меня, — прошептал он. — Ты, Гарри… Криденс.
Криденс… Он со стыдом опустил лицо, отвернулся. Он не должен был предавать эту память, но позволил себе полюбить другого. Он предал Лоренса в тот момент, когда, возжелав мальчишку, не запретил себе о нём даже думать, а поддался слабости… похоти. Замарался.
Расплата была тяжёлой. Стыд придавил его к земле, в нём больше не было сладости, он ясно видел — он предал всё, что в нём было хорошего, ради тайного грязненького порока.
Хорошо… Хорошо, что он умирает. Кто-то всегда умирает, в этот раз будет он. Криденс останется жить.
— Моя любовь убивает, — с кривой ухмылкой пробормотал Грейвз. Любовь!.. Как язык-то повернулся!.. — Жаль, я раньше не понял… Надо было соглашаться с Геллертом ещё тогда. Глядишь, он бы тоже скопытился… от моей любви.
— Прекрати, — Лоренс взял его за лицо руками, поднял к себе. — Ты опять?.. Сколько можно над собой издеваться?..
Его голос был таким горьким и нежным, что Грейвзу хотелось кричать. Орать от боли, как помешанному, потому что её больше невозможно было носить в себе. Он так привык к ней, что даже забыл, что она существует. Притерпелся, научился с ней жить, как учится ходить на костылях безногий калека, и спустя годы уже привычно и ловко перебирает ими, не помня, что когда-то умел бегать быстрее всех. Она рвалась наружу через глаза, через поры кожи, клокотала, поднималась из груди, готовая хлынуть горлом.
