Знак Лукавого - Иванов Борис Федорович (читать хорошую книгу .TXT) 📗
— Понимаешь, Сергей, — морщась и слегка запинаясь, стал объяснять Советник, — пацан оттуда, из-за перевала… Их здесь сейчас бьют. Сложно тебе объяснить… Словом, вроде он здесь с какой-то родней был на заработках, когда началась эта… заварушка. Похоже, что родителей его или каких-то еще родственников — того… Его и самого прибьют, если поймают… Вот он и забрался сюда — в телегу эту… Догадался как-то, что мы за горы отправляемся. Может, разговор солдат подслушал…
— Да ему же и шестнадцати нет… — озадаченно пожал я плечами, ощущая себя лицемером.
Дуппельмейер дал мне почувствовать это немного полнее.
— Сережа… — поморщился он, словно я сморозил большую глупость. — Тебе про то, что с русскими семьями в городе Грозном делали, рассказывали? Или про Карабахи-Барабахи напомнить? — Он махнул рукой. И добавил: — А далеко ему не уйти… Он — типичный дакла: глазищи — как уголь, волчьи, а в волосах — словно перья соломенные… И вообще… Их — тех, что там, за хребтом, здесь так называют почему-то… дакла… Не знаю, что это означает.
Я набрался духу и скорее утвердительно, чем вопросительно, произнес:
— Ну а если мы его… ну… с собой возьмем? Что тогда? Дуппель пожал плечами:
— Мы — конвой Центра. На нас ни одна сволочь здесь не покусится — кого бы и что бы мы ни везли с собой… А если уж покусится, тогда не будет иметь никакого значения, кто из нас дакла, а кто не дакла… Но… От него же вшей наберемся. И потом…
Сотеш, видимо догадавшись, о чем идет речь, положил руку на плечо Дуппелю и, указывая на меня глазами, стал что-то убедительно втолковывать ему.
— Он говорит, — кивнул на него Советник, — что если мы пустим мальчишку к себе, то живым все равно его не довезем. Довезем его отдельно, а голову — отдельно… Это он про то, что сопрет пацан что-нибудь непременно. Дакла — они такие… А тогда придется его поймать и — секир-башка… Здесь у них с этим строго. Более чем… Племенам спуску не дают. А нам в этот монастырь со своим уставом лезть не стоит. Да и не дадут нам такой возможности.
— Так он же не сумасшедший? — возразил я. — Мы же его спасать будем…
Дуппель посмотрел на меня с жалостью.
— Тебе этого не понять, Сережа… Это же —дакла…
— Вот что, — сказал я как можно более решительно. — Парнишка пускай едет с нами… Если надо — привяжите его к чему-нибудь…
— Нет! Не надо привязывать! Я… Я ничего не возьму…
Мальчишка выскользнул из-под арбы, увернулся от рук двоих оставшихся в строю ловцов и кинулся к нам, выкрикивая обещания не подвести своих спасителей на вполне разборчивом русском языке. Мало того — на том вполне жаргонном его варианте, к которому мы привыкли на улицах больших городов России. Это было основательным сюрпризом не только для меня. Сотеш всего лишь оцепенел, уставясь на вцепившегося в меня парнишку, а Дуппельмейер, ухватив малолетнего даклу за плечо, развернул его лицом к себе.
— Ты что?.. — спросил он растерянно. — Ты это почему? Ты откуда знаешь этот язык?
Подросток смотрел на него, как мышонок на удава. И дышал точно так же, как загнанный мышонок, — часто и испуганно.
— Я… У меня… — Он махнул рукой куда-то в неопределенном направлении. — У меня мать оттуда. От вот них.
Он указал на меня глазами.
— Она…
— Стоп! — оборвал его Дуппель. Повернувшись к Сотешу, он заговорил с ним в повелительном, даже резком тоне. Потом коротко бросил мне:
— Считай, уговорил… Забираем шкета с собой… Надо расспросить его, откуда здесь люди с той стороны…
Капитан тем временем отдал распоряжения своим подчиненным. Они, явно разочарованные тем, что представление окончилось так рано, занялись делом — вскочили в седла и приготовились сопровождать арбу, которую возница расторопно вывел на дорогу, держа недовольных своей участью упряжных буренок под уздцы. В общем-то несмотря на свирепый вид, рыжий разбойник оказался довольно-таки любезным малым. Он вытащил из арбы и приставил к ее торцу грубо сколоченную лестницу и даже подставил руку — помочь мне забраться в этот довольно шаткий экипаж. Парнишку тоже поддержал и тут же приковал его за руку к бортовой жерди арбы вполне советского вида наручниками. Тот не возражал против этой меры.
По всей видимости, он почувствовал себя в полной безопасности.
Теперь у меня была возможность и рассмотреть шкета получше, и поговорить с ним. Тем более что других занятий у нас в ближайшем будущем не предвиделось. Был мальчишка довольно широкоплеч и круглолиц, но в то же время страшно худ и угловат, какими бывают только попавшие в беду подростки. Пожалуй, у него кто-то из предков и вправду происходил из того края — по Ту Сторону, где летнее тепло ненадолго приходит на промоченную дождями и истосковавшуюся под зимними снегами землю. Курносый нос, высокие скулы… Вот перья в коротко остриженных, прямых и черных, как вороново крыло, волосах действительно смотрелись не по-нашему. Были они не соломенные, а скорее золотые, довольно редкие, но заметные. Там — в земном мире — такого эффекта добиваются каким-то парикмахерским приемом. Мелированием, кажется. Глаза у парнишки были громадные, пронзительно-черные и необыкновенно подвижные. Дуппель сказал про них «волчьи». Это было не совсем точно. Вернее, это было бы совсем точно, если бы мне пришлось встретиться с веселыми, склонными к шуткам волками. Впрочем, такие волки, наверное, есть и называются они волчатами.
— Не ко времени это все, — раздосадовано заметил Дуппельмейер, поудобнее устраиваясь на сваленном на дно арбы багаже. — И война эта, и пал лесной… Привала даже устроить нельзя, чтобы пожрать по-человечески… Вот сухим пайком дали…
Он принялся развязывать объемистый мешок, что напоследок — перед тем как тронуться в путь — вручил ему рыжий возница. Мешок был набит съестным.
— Тебя как зовут? — спросил я мальчишку, вручая ему кус хлеба, намазанного чем-то довольно аппетитным.
— Тагара, — сообщил он и тут же впился в хлеб зубами.
Умял он свой бутерброд с рекордной скоростью. Дуппельмейер тем временем извлек из мешка самый натуральный китайский термос, пару деревянных чашек типа пиал и принялся разливать по ним какой-то горячий травяной настой. Немного подумав, он и мальчишке налил этой дряни в крышку от термоса. В воздухе запахло летней степью. Для меня напиток этот — горьковатый и пряный — был непривычен, но пить хотелось жутко, и я глотал его, стараясь не обращать внимания на весь букет странных ощущений, сопровождающих это занятие. Мальчишка пил этот чудной чай привычно — маленькими глотками, сноровисто перебрасывая из руки в руку металлическую чашку-крышку, которая жгла ему пальцы. Дуппель чаем облился-таки при очередном крене, который дала наша неспешная в общем-то арба, тихо выругался и, отряхивая одежду (тот самый давешний милицейский камуфляж) от пахучего настоя, заметил:
— Тагара — риккейское имя. А сам ты — дакла. Наполовину, по крайней мере. И мать у тебя, говоришь — с Той Стороны… Интересный ты какой-то товарищ…
Тагара молча глотнул из крышки, сверкая из темноты своими глазищами, потом отер губы тыльной стороной ладони и объяснил:
— Мы при Убежище жили… Отец — там, на службе… Он и сам на ту сторону ходит…
— Ага… — прикинул что-то в уме Дуппель. — Ходит… Значит, жив он? С тобой здесь не влип?
Тагара принялся рассказывать свою историю, во многом мне непонятную. Кое-какие объяснения по ходу дела в этот рассказ вставлял Дуппель. Я же только — как уголь в топку — подбрасывал парнишке новые и новые куски съестного. Топка работала исправно, снедь в ней исчезала молниеносно и без следа, лишь ненадолго прерывая нить повествования, которое вел малолетка.
По-русски говорил он свободно, хотя и с довольно заметным, незнакомым акцентом. Акцент, впрочем, не мешал понимать его. Скорее забавлял. Но, кроме акцента, забавного в его рассказе было мало.
Была в нем в основном большая кровь. Кровь двух войн, уже успевших прокатиться по его судьбе. Убежище, о котором упомянул он в самом начале своего рассказа, было, насколько я понял, чем-то вроде перевалочного пункта для тех, кто забрел с Той Стороны. Таких, оказывается, хватало. По крайней мере, Убежище было не единственным в этом мире. О нем Тагара с Дуппельмейером говорили как о чем-то достаточно редком, но все-таки обычном — вроде сумасшедшего дома. Это заведение было связано с возможностью путешествовать. Именно этими путешествиями, по словам Тагары, и занимался его отец. Из одного такого путешествия он и привез его мать. Как можно было судить по реакции Дуппельмейера, эта часть рассказа Тагары выглядела все-таки не слишком правдоподобно, но, возможно, была хотя бы отчасти правдой. Отец Тагары действительно был издакла, но Убежище находилось на земле Рикк. Там он и прожил почти всю свою жизнь. Отсюда и риккейское имя мальчишки. Сам Тагара жил постоянно там — в доме отца, почти не видя его целыми месяцами, а в здешние края стал выбираться со своими двумя братьями на заработки. И теперешняя смута отсекла их от риккейского анклава. Это была вторая в его недолгой жизни война. До нее Тагара был еще слишком мал, чтобы помнить о тех временах что-нибудь, кроме детского ужаса. Люди из Рикка пережили еще одну — бессмысленную, как и все междоусобицы. Во время той войны бесследно пропала его мать. Скорее всего, сгинула в кровавой мясорубке отданных на разграбление городов, сел и Убежищ. Но сам Тагара был уверен (и, похоже, уверенность эту поддерживали в нем его отец и братья) в том, что мать его сумела уйти на Ту Сторону. Именно это и гнало отца Тагары снова и снова в те края, куда с такой радостью вернулся бы я.
